Чуть меньше года я провалялся в больнице с переломами, сотрясениями и ранами, распятый на деревянном щите, с вдетыми в лямки руками и подвешенными к ногам гирями. Встав, оказался изрядно подросшим, настолько изрядно, что избави бог кого-нибудь так подрасти. Больница не только вытянула меня в длину, но и кое-чему научила, то есть поворотила ко мне жизнь той стороной, какую обычно не видят в детстве и отрочестве.

В ленинградской больнице в сорок четвертом году выдавалось на день четыреста граммов хлеба, кусочек постного сахара и половинка пареной репы. К этому добавлялся еще кое-какой жидкий приварок. Стекол в окнах не было, их заменяла фанера. Свет поступал через единственную стеклянную фрамугу. Днем и ночью в палате горела слабая электрическая лампочка. Почти каждую ночь кто-нибудь умирал — на ближайшей к дверям койке. Эта койка предназначалась для безнадежных. Я лежал на ней первое время, а после меня перенесли в глубь палаты...

Когда я пришел год спустя в школу, не в восьмой, как бы мне полагалось, а в седьмой класс, то оказался на голову выше моих одноклассников. Теперь уже никому не приходило в голову меня побить. Признаюсь, и я никого не побил. Ненаказанными остались мои обидчики сорок четвертого года. В душе моей нет обиды на них, наверное, они были правы. Очень нервные и драчливые были ленинградские мальчишки после блокады.

Последующие десять лет я прожил в городе, окончил школу, университет, с огромным облегчением, как в знойный полдень головою в прохладную заводь, попросил направить меня на работу на целину, на Алтай.

Это был мой первый самостоятельный шаг, первый кирпич в собственноручной кладке судьбы-биографии. Слава богу, что я его совершил, первый шаг определил весь дальнейший путь…

Работая на Алтае в газете, я написал свои первые рассказы, напечатал их в «Неве» и «Звезде». Мою первоначальную удачливость, то есть скорое прохождение весьма еще несовершенных, как я теперь понимаю, ранних рассказов, надо в известной степени отнести за счет значимости темы, созвучия найденного мною материала злобе дня. Рассказы были о целине. Их герои занимались именно тем, чем следовало заниматься героям в конце пятидесятых годов: поднимали целину, пахали, сеяли, убирали хлеб и вывозили его из глубинки на элеватор.

Это я говорю для тех, кто впервые вставляет в машинку чистый лист бумаги или берет в руки перо с серьезными намерениями и надеется при этом на удачу. На удачу надеется каждый берущий перо, иначе не стоит и браться. Однако удачу должен ковать себе автор, не полагаясь только на так называемый «дар». Нужно сообразовать найденную тему, жизненный — из личного опыта — материал с общественными ориентирами времени.

Литературный талант может проявить себя, будучи подключенным к животворному человеческому таланту, найденному в жизни. Талант — как закваска; любое дело, будь то космонавтика, воспитание подрастающего поколения или строительство мостов, движут талантливые люди. Талант обыкновенно бывает скромен — не кричит: «Я — талант». Надо вначале его отыскать — в «гуще» жизни, на горячем участке, на переднем крае, где заново сотворяется жизнь, где трудовые процессы, работа требуют от людей не только навыка и физической силы, но еще и присутствия духа, наличия «царя в голове».

В хорошей книге герой непременно отмечен печатью таланта, то есть обаяния неповторимой, не заменяемой в данных обстоятельствах творческой личности. Впрочем, талант — это еще и свойство души, он может себя проявить в сфере чувств...

Удача необходима пишущему человеку, как огню для горения кислород. Степень удачи, конечно, прежде всего зависит от способностей литератора. Но я знавал многих способных и даровитых людей, которым не удалось переступить пределы собственного изначального жизненного опыта, подключиться к системам высокого напряжения, к энергии времени. Их не печатали, не принимали. Они обижались, еще более замыкались в себе и сходили с дистанции. Никто из них так и не понял, в чем дело.

Фигура литературного неудачника ни в ком не вызывает сочувствия. Писательство — это профессия, не литкружок, не любительский клуб. Профессии литератора противопоказана самодеятельность. Писатель должен многое знать, в том числе и правила своей профессии.

Писатель пишет не для себя. В каждой книге зафиксирован определенный момент общественного самосознания: так мы живем (или не так, как хотелось бы), так поступаем, мыслим, ликуем, горюем, любим, ненавидим. Первопричина многих литературных неудач — в несовпадении волны вещания — авторского «я» — и волны восприятия — общечеловеческого «мы».

Писатель пишет не для себя...

Хотя и для себя тоже — тут диалектика творчества. Пишет и радуется вместе со своими героями, наслаждается вместе с ними каким-нибудь дивным видом, восходом солнца, пережитым однажды счастливым озарением. Писателю надобно полюбить изображаемый им мир, живущих в нем людей, надо быть сопричастным их жизни и чаяниям настолько, чтобы ощутить их как содержание собственного ума и сердца.

Как бы далеко ты ни уезжал, в какой бы «гуще жизни» ни обретался, надо, чтобы обретаемый заново материал был твоим, и только твоим. Чтобы тебе, как автору, удобно, привычно и равноправно жилось среди твоих героев, в том месте, которое ты избрал местом действия очередного произведения. И чтоб хорошо, интересно, радостно было тебе писать...

Бывает, участие автора словно и незаметно в повествовании, как незаметен труд лесовода, посеявшего лес, когда лес разросся, стал чащей. Бывает, приемы строительства выступают наружу: конструкция, план, технология кладки, подгонка одних частей и деталей к другим. Можно заметить, когда автор свободно владеет материалом, верен логике жизни, психологии реально бытующих людей и когда он прибегает к волевому усилию, сводит концы с концами, выстраивает лица, события, обстоятельства в придуманные им фигуры, когда приукрашивает естественный ход вещей, а когда обедняет, схематизирует, упрощает всеми нами переживаемую, такую многосложную, многотрудную, многоликую, многоцветную и такую прекрасную жизнь.

О тех произведениях, где личность автора выявляется с наибольшей полнотой, где автор дал волю собственным мыслям и чувству, говорят, что в них сильно лирическое начало или еще: «лирическая струя».

Здесь перекинут мостик из поэзии в прозу. Без поэзии проза сухомятна, как званый ужин без вина...

Поэзия ближе к природе, или, лучше сказать, натуре, нежели проза со свойственной ей «железной примесью» рассудочности. Многие прозаики начинали свой путь со стихов или же с легкой, подвижной, непосредственной, наиболее натуральной для выражения юного, чувственного восприятия мира лирической прозы.

Сам я начал писать задолго до того, как попал в Сибирь, оказался в центре общесоюзных движений, строительств и освоений. Однажды, в бытность мою студентом, я приобрел ружье — курковую тулку, сел в поезд, идущий в северном направлении, и чем дальше уезжал от города, тем лучше мне становилось: промелькивали за окном такие милые сердцу березки, сосенки, избы деревень со стелющимся над трубами дымом, вешние воды, алеющие на заре, лилово-синяя гряда дальнего леса, потоки расплавленного низкого солнца в оконном стекле — все находило отклик во мне. Душа обретала покой, слиянность с природой и в то же время делалась зрячей, чуткой, особо отзывчивой на попутные впечатления. Душа (да простится мне это старинное, так и не объясненное до сих пор наукой словечко) преисполнялась сознанием наступающего блаженства. Я ехал именно в то место, возвращался — после долгой отлучки— в тот мир, откуда я родом, и волновался, предчувствуя встречу с ним. Эта лирическая взволнованность, нарождение чувств и предчувствий, рой необыденных мыслей, как говорится, теснили грудь. Нужно было их облечь в столь же необыденные, красивые слова...

Это состояние известно каждому грамотному человеку, его запечатлел — в одиннадцатой строфе стихотворения «Осень» — Александр Сергеевич Пушкин: