Из болота мы выбрались на свежую вырубку. Лес весь свели, только кое-где торчали неразвившиеся деревья, болотные сосенки-подростки.

— Срубили ток, сукины дети, — сказал Сарычев. — Вообще-то я бы запретил охоту на глухарей: все же глухарь — царь птиц, самый древний житель лесов, реликтовое явление. И тебя бы на ток не повел...

На песчаном пригорке мы обустроили ночлег, нарубили еловых лап для пышных постелей, наготовили дров. Пошли на подслух, то есть в такое место, где можно послушать вечерний прилет глухарей. Впрочем, без надежды услышать. Чего прилетать-то на голое место? Но что-то такое послышалось мне. Егерь сказал, воротясь:

— Один вроде сел, хлопал крыльями...

На самом краешке ночи, в канун рассвета, на вырубке будто послышалась глухариная песня. Пропала. Всю зорю мы шлялись по вырубке зря. Сойдясь у нашего бивуака, разживили костер, спекли картошки. Егерь Сарычев стал собираться... Я сказал, что останусь еще на сутки. Что-то тут все-таки есть...

— Ну смотри, — сказал егерь. — У меня база брошена, собаки не кормлены. И приехать за тобой едва ли выберусь. Придется тебе пёхом идти. Пойдешь — держись берегом озера. Иначе в болоте утонешь. До Бережно дойдешь — там есть дорога на Пялье. Но учти, это километров, наверное, сорок...

— Дойду. Не впервой.

— Дойдешь, конечно. Ноги длинные. Я-то бы ни за что не пошел, даже за большие деньги. Ты в городе засиделся. Тебе полезно.

Сарычев высыпал из котомки десяток картошин. Хлеба у нас не осталось, соль вышла вся, чай мы выдули ночью. И курева не осталось.

Когда егерь ушел и стихло чавканье его сапог по болоту, я сел на валежину, принялся смотреть вокруг, слушать...

Когда-то, лет двадцать пять назад, насыпали вал вдоль берега озера, тут выросли елки, березы — над болотом возникла грива. Сквозь гриву виднеется озеро, над ним другого цвета небо, другие птицы, ветер, распахнутый горизонт, русая солома тресты, лилово-синий дым, тухтенье моторов. Утки резвятся в тресте, любятся, крячут, гоняются друг за дружкой. Они не боятся меня.

Сивые камыши, и озеро гудит, как завод. Проплывают над камышами белые рубки лихтеров...

Налетел, сел на сосну орлан белохвостый, огласил лес и озеро клокотаньем. Горло зычное у него — орланье.

Я сижу, но как будто плыву, дремлю, как серая крачка на крыше ондатровой хаты, растворяюсь в лилово-синем дыму, в устойчивом жаре солнца. Время утратило протяженность, мир — материальность; не стало леса, берез и елей, только волны колышат меня…

Вечером глухари прилетают на токовище точно в назначенный кем-то час — в двадцать один ноль-ноль. К этому часу я прибыл на вырубку, на бывшее токовище, прислонился спиной к корявой болотной сосенке — ей никак не вырасти из своей отроческой тонкомерности. Весь лес на болоте — подростки. Я ждал, поглядывал на часы. Чем ближе подвигалась стрелка к урочному часу, тем больше я верил в непременность прилета. Я прожил сутки в лесу, что-то понял, услышал какие-то вести. Глухарь уже вылетел, подавал мне сигналы. Он сядет вон там, на суку...

Он прилетел низом, шумно хлопая крыльями, в девять часов три минуты, сел, квыкнул, щелкнул клювом, поперхнулся, в тревоге присел на суку, готовый взлететь...

Вечер был ясный, а в ночь разыгрался буран. Снег густо ложился и таял, к утру превратился в ливень. Пока я дошел берегом озера до охотничьей базы, чувство вины в убийстве реликтовой царственной птицы вымерзло, вымокло, стекло с меня струями снежной воды.

Вот так же и лесорубы: пришли на делянку по стуже, утаптывали снег округ каждого дерева; зубья моторных пил остервенело грызли мерзлую древесину; обрубщики сучьев махали топорами до седьмого пота. Рычал трелевочный трактор, торил колеи по зимнику лесовоз. И высоко вздымалось пламя большого кострища, сложенного из хвойных лап. И если нашелся среди лесорубов радетель леса, с печалью глядевший на гибель сосновой куртины — исконного токовища, то печаль его растворилась в жаркой работе, вымерзла в дальнем пути с делянки домой.

Егерь Сарычев повесил моего глухаря на гвоздь в сенях, сказал:

— Вот же насколько сильный у птицы инстинкт. Ток вырубили, а все равно тянет... И ничего не попишешь.

Лучшие наши охотничьи угодья, камышовые плавни в устье большой реки, то есть в речной губе, объявили заказником сроком на десять лет. Если за десять лет утиное стадо не умножится в должной мере, то и запрет охоты, надо думать, продлят. Прежде здесь помещалась охотничья база, жил егерь, теперь — смотритель заказника, охотовед или, вернее сказать, птицевед, зверовед, рыбовед. Должность эту, как мне сообщили на пристани в Вяльниге, занял Игорь Лубнин, мужик молодой, но ученый, чуть ли не кандидат. Помощником у него работает Люда, жена.

В прежние годы я ехал сюда с ружьем и с путевкой в кармане, нынче приехал безо всего, просто так — с весной повидаться. Сначала на автобусе до Вяльниги, потом на пароходике, на речном трамвае, потом вдоль канала по берегу, по рушащейся, подмытой тропе... Уперся в речку-протоку Кундорожь и кричу, как бывало:

— Эге-гей!

На той стороне спускается к лодке новый в этих местах, незнакомый мне малый. Перевозит меня на свой берег. Кое-как объясняю ему, для чего я, зачем. Смотритель заказника не выявляет каких-либо чувств. Я надеюсь на время, на соль. Конечно, о пуде соли, которую надобно съесть нам с птицеведом, чтобы нашелся общий язык, не может быть речи... Но нужно выдержать время. Пусть хозяин привыкнет ко мне.

Гостеприимство, открытость, патриархальная простота жителей уединенных избушек на берегах тихих вод стали ныне преданием. Нынешние лесовики разборчивы, приметливы; они не торопятся привечать забредших на огонек путников. Впрочем, и сами путники изменились...

Я спустился знакомой тропой к губе, в камыши, устроился в еще не спущенной на воду лодке — в этой лодке мы плавали с егерем на охоту. Пусть смотритель заказника Игорь сообщит своей жене Люде обо мне, пусть посоветуются, как со мной поступить. Благо в лодке сухая лавочка...

Чайки кричат, вороны... Промелькнул белой спиной заяц. Клок зимы. Белеют почки-пуховки на ивах. Нависли барашки на ольхе. Чайки кричат надтреснуто, жадно. Проблеял бекас. Печет солнце.

С базы доносится голос женщины, Люды. Кое-что я узнал про нее. Она родилась на Амуре. Кончила физкультурный техникум. Работала егерем в Ольховском охотхозяйстве.

Теперь Люда помощник птицеведа, птицеведова жена.

Я слышу, на дворе бывшей охотничьей базы стучит мотор, гонит в избу электричество. Егерь тут прозябал с керосиновой лампой. Слышу, моторчик вращает диск пилы. Моторчику не хватает мочи зараз перегрызть целую чурку. Но все же — перегрызает.

Смотритель заказника, Игорь, — плотный, с широкой грудью, с большим, отнесенным назад затылком.

Из камышей мне виден и слышен Игорев двор. Игорь приказывает собаке:

— Сайда! Поваляйся!

Сайда валяется.

Тишина на губе. Двое общественных инспекторов приплыли на лодке из Сонгостроя. Пришли ко мне, предвидя во мне браконьера с ружьем, Сказали: «Не стрелять — значит всем не стрелять». Охота закрыта.

Рядом со мною плавают черные утки с белыми головами.

Помню, зимой рубили лес за губой — лесную гриву-кулису, выросшую на бывшей линии обороны, на озерном валу. Из-под одной из сваленных елей вдруг показалась звериная лапа. Вальщик крикнул свою бригаду. Бригада сбежалась. Разрыли берлогу. Под пнем лежала медведица. Она посмотрела на бригаду и отвернулась. Нервически подергивались ее лапы. И спина. Из-под медвежьей туши высунули носы два крохотных медвежонка. Иные шумели, что надо бежать за ружьем, убивать. Иные считали, что надо давить медведицу трелевочным трактором. Но были в бригаде женщины. Они увидели в этой медведице мать. И воспротивились убийству. Мужики согласились с ними. Позвонили главному лесничему, просили оставить пук леса, кулису вокруг берлоги. Лесничий согласовал с директором сплавной конторы — и разрешил...