Главный скворец посидел, посидел, да и свистнул. Длинно свистнул, презрительно, как человек. Дескать, пошли, ребята. Тут несерьезное дело. Только время потратили.

И унеслись три скворца. Как не бывало. А я остался. И скворечник на тополе. Птицам нужен был дом для быстрой, певчей, пернатой жизни. Мой скворечник им не сгодился.

Солнце поднялось над Онежским озером, над Кижским архипелагом. Наступило короткое время комариного сна. Комары уснули, и примолкли чайки. Утро еще не настало, только кончилась ночь. Смена караула в природе. Еще не пришел разводящий. Незыблема вода, безоблачно небо, и молод месяц на небе, недвижны кусты и листы. Воздух сладок, душист, все мягко, ласково — господи, жизнь прекрасна...

Я сижу против солнца, против нежаркого тихого солнца, на палубе парохода в Кижах. Могу посмотреть на солнце, прямо солнцу в глаза. Могу посмотреть на месяц — он очень молод, тонок, бледен. Восходит солнце. Взойдет до ему одному известной черты, и месяц стушуется перед солнцем.

Надо было переехать с острова Кижи на соседний остров. Там взойти по тропинке к избе, остановиться на крыльце и заглядеться на панораму кижских чудес света: справа Преображенская церковь о двадцати двух головах, в левом краю окоема церковка поменьше, но тоже красавица — ее привезли в Кижский музей деревянного зодчества и поставили поодаль, так, чтоб не тесно было стоять, красоваться...

Хозяин избы — художник. Художнику надобно быть хозяином, а не гостем, то есть можно погостевать, но если век свой прогостюешь — и не успеть, не смочь стать художником.

В избе художника пахло тем же, чем пахнет в избе крестьянина-середняка Елизарова, куда водят кижских туристов, — теплом вековечной жизни средь деревянных стен (надышали тепла). Пахло дымом березовых и ольховых дровишек, киснущим тестом в квашне, рыбниками, самоварной медью, ухой, овчиной, сеном, парным молоком с пенкой.

Было в избе просторно и безопасно — от всех невзгод.

Лет, может быть, триста или четыреста тому назад сюда пришли новгородцы, пращуры моих предков, и тут осели, чтоб жить. И запахи этой родственной, родовой моей жизни дошли до меня...

Я сидел на широкой лавке, тесанной топором, глядел в окно, обращенное к заре, к церквам, к озерному плесу, и попивал из глиняной крынки молоко с пенкой.

Вначале хозяин сыскал в сенях, в резиновом сапоге, бутылку шампанского. После шампанского молоко пить негоже. Никто и не пил. Мне досталась целая крынка. И ничего. Молоко помирилось с шампанским. Тут подоспел чаек.

Хозяин показывал нам владенья: граверный станок в углу, лодочные моторы. Хозяйство его возникло из потребностей искусства: побольше увидеть, как следует поработать. Каждое утро он погружает очи — с крыльца избы — в окрестные веси, в лазурные воды Онего, насыщает зрение красотою кижских церквей и становится к граверному станку.

Чтобы резать по дереву и линолеуму, тискать гравюры и офорты, нужно иметь не только талант, но еще и силенку. Есть и силенка, — нашего хозяина в свое время знали в Ленинграде как подающего надежды гимнаста.

Мы постояли на крыльце, поубивали незлобивых, непроворных (может быть, отъевшихся на туристах) комаров, повосхищались, почмокали губами и поплыли в лодке на восходящее солнце; рядом с солнцем восстала из розовых вод наша красавица, наше чудо — Преображенская церковь.

Ее построил художник — одним топором. Он учился художеству у Онего — ваянию, живописи, музыке, зодчеству. Онего — Главный Художник. Мастер. Можно и нынче пойти к нему в подмастерья.

Наш хозяин, художник, кижский житель, в академиях не бывал. Что он умеет, тому научился вот здесь, в Заонежье, в Кижах.

Что он умеет? Да вот, зайдите в Петрозаводске в книжный магазин, купите один из альбомов кижских, онежских гравюр. Художника зовут Алексей Авдышев.

В том же магазине возьмите сборник стихов Алексея Авдышева. Он художник и поэт. Настолько поэт, чтобы быть не просто художником, каких тысячи, а единственным представителем Кижского архипелага в мире искусств.

Профессор сел на стул и вытянул ноги. Движение это не составило для него какого-нибудь труда, ноги сами собой распрямились, уперлись пятками в пол. Они были сухи, как рейки. Позвоночник профессора в верхней части чуть изогнулся. Плечи выступили вперед, грудь запала. Живота у профессора не было. Череп был гол.

Фигура профессора наводила на мысль об экономии материала, обычно расходуемого на телесную оболочку. Материала отпущено было в обрез. Или же профессор — трудами жизни — отсек в телесной своей оболочке все лишнее, как ваятель в куске породы; осталось главное — образ. Можно было также отнести бесплотность, сухость профессора за счет рода его деятельности: содержание ищет гармонии с формой.

Профессор похож был на мощи. Однако взор его, преломленный стеклами очков, отличался язвительной остротою. Глубоко запрятанный маленький рот с блеклыми тонкими губами и подбородком торчком играли важную роль на лице. Мысли профессора в том виде, как он их произносил, имели оттенок парадоксальности.

— Жизнь есть гниение, — сказал профессор. — Увы, это так... — Блеснули стекла его очков. — Всякая жизнь конечна именно в силу того, что биологические процессы каверзны, в них участвуют гнилостные микроорганизмы... Этот общий закон распространяется и на реликтовые памятники древнего зодчества... — Профессор кивнул в сторону окна, за которым можно было увидеть Преображенский собор и Покровскую церковь. — Стены Преображенского собора точат десятки видов различных грибков и жучков. Собор стоит уже двести семьдесят лет... Он построен вскоре после побед, одержанных Петром над шведами. Да, он стоит... Но хронические процессы разрушения начались с первого дня его существования. Посетителей Кижского заповедника восхищают серебристые и зеленоватые тона стен и кровли. Но это плесень, для специалистов верный признак распада... Если задаться целью сохранить собор для наших внуков, нужно срочно вмешаться в процессы распада, приостановить их, мумифицировать все детали постройки...

Профессор выделил, подчеркнул это слово — «мумифицировать».

— Работы такого масштаба пока что неизвестны в мировой практике. На подготовку эксперимента нашей лаборатории дали три года. Нам пришлось отказаться от баночных проб. Мы вышли на полигон, опробуем многокомпонентные химические реактивы на крупных моделях... Сложность заключается в том, что на разные виды грибков и жучков химикалии воздействуют неодинаково. Нам нужны такие составы, чтобы полностью приостановить гниение и при этом сделать древесину огнеупорной... Церковь в Вытегре о двадцати головах, которую строила, по-видимому, та же артель, что и Преображенский собор, сгорела за три дня...

Профессор сказал о сгоревшей в Вытегре церкви, ничуть при том не нажав на педаль. Он регистрировал факт, только факт, как надлежит человеку науки. Никакой эмоциональной окраски, упаси бог от пафоса! Голос его напоминал цвириканье запечного сверчка.

— ...Нас могут спросить: а нужно ли трогать Преображенский собор? Ведь выстоял же он двести семьдесят лет... Значит, что-то ему помогает стоять... Дело здесь заключается в следующем: большая часть года на Кижском архипелаге зима с низкими, до сорока градусов, температурами. Морозы приостанавливают гниение. Вообще древесина на севере гниет в два раза медленнее, чем на юге. Зато здешняя сырость хороша для грибков... Собор давно бы уже истлел, поливаемый дождями, но в солнечную ветреную погоду — а ветры на Онежском озере дуют постоянно — он иссушается с необычайной интенсивностью. И опять-таки происходит естественная консервация... Собор стоит, однако ресурсы его жизнеспособности почти все исчерпаны. Он накренился в сторону юго-востока. Крен уже достигает десяти градусов...