Сигов попадает немного, но сеть велика, и садок наполняется живым серебром. Сиги одинаковы, смирны. Они засыпают, глотнувши воздуху, и твердеют.

— Когда я в армии был, — позевывая, говорит Геннадий, — ефрейтора одного у нас укусила бешеная собака. Нам было задание — уничтожить всех псов в районе. Патронов выдали боекомплект. Идешь по селу, где услышишь: пес тявкнул — ты-ды-ды-ды! Красота! Как пират все равно: идешь — от тебя все прячутся. Сила! А тут что? Тоска!

...Урчит, гудит и лязгает где-то на дальнем фарватере. Дымка смягчает свет полного, неукрытого солнца. Солнце севера не печет. Сети выбраны, переставлены в новое место. Созревает гроза, тянет ветром. Балтийский рыбак надевает тельняшку и куртку, становится точно таким, как Володя Ладьин: средних лет, невеликого роста мужчиной в беретке и сапогах. Он закуривает «Беломорканал» и говорит, что у них в Усть-Луге нынче весной морозом прихватило черную смородину в цвету. И не будет ягод. Красной смородине хоть бы что, а черная вся пошла пустоцветом.

Когда мужчина наденет на свое равное богу тело куртку или пиджак, в нем опадает стихийная, безотчетная гордость, он опускается до мирского. Когда же тело потрачено жизнью и щупло, пиджак или куртка — подмога мужчине...

Я философствую на глубокой озерной воде. Ее беспричинное движенье, огромность, оправданное безделье — сидение в корме и легкое колыханье располагают к философичности.

Геннадий читает роман «Год жизни». Он оборачивается к нам затуманенным взором и обещается:

— В День рыбака напьемся-а!..

Рыбацкий праздник берет начало в колхозном клубе. Там председатель колхоза Урезов вручает переходящее знамя бережновской бригаде и произносит речь. Он вручает также почетные грамоты и подарки. Из пяльинских грамоты получают бригадир Высоцкий, звеньевой Сергей Ладьин, моторист Иннокентий Бутов и рыбак Владимир Ладьин. Выступают два бригадира, инструктор райкома, парторг колхоза и два рядовых рыбака. План перевыполнен, о недостатках время ли говорить, когда накрыты столы в поселковой столовой. Вчера все бригады свезли туда лососей и форелей, поварихи спекли пирогов с красной рыбой, наготовили разных закусок. Рыбацкие жены им помогли — подбросили молодой картошки, малосольных огурчиков, первых груздочков... К началу собрания поспевает уха.

Собрание быстро кончается, все весело переходят в столовую, все женаты, трезвы, в новых костюмах. Только Геннадий да еще с десяток таких же, как он, огольцов уже прихватили с утра, колобродят. Садятся, движутся на столах бутылки, как шахматные ферзи. Слышится бульканье. Женщины счастливо оглядываются по сторонам. Мужские празднества вечно минуют женщин. Мужикам все гульба да гульба, а бабам — печка, да огород, да дети. Бабам — в радость, в диковину это застолье. Глаза их блестят. На бабах лучшие платья, жакеты. Они пригубляют портвейн, отдыхают.

Вскоре за первым стаканом заводятся первые песни: пробуют голоса. Разговоры все громче, никто не слушает — и не надо, все говорят. И вот уже опустели бутылки. Казалось, только что начали — и нет ничего. И добавить нельзя, потому что сидят во главе стола председатель Урезов, парторг и инструктор райкома. Уже уносят тарелки...

Но праздник не кончен, он вроде еще и не начат. Все грузятся в мотоёлы, и песнями оглашаются берега. В Пялье глушат моторы, но ненадолго. Бабы шумят, причитают, хотят привадить, сберечь, не пустить муженьков. Но удержать их нельзя, потому что — День рыбака. Опять заводят моторы и правят на Кундорожь — к мужской, бобыльской своей утехе. На правом берегу в избе гуляет звено Голохвастова. На левом, в коптелом рубленом амбаре, — звено Ладьина. Бригадир Высоцкий раздувает толстую шею, поет:

Праздник теперь походит на Первое мая, на День Победы и на Егория.

Заходит в амбар к рыбакам, на холостую пирушку, сосед — егерь Сарычев. Его рыбаки уважают: у егеря можно разжиться бензином, тремя рублями, он человек не скупой, не болтун. Над егерем иногда смеются: живет, как кулик на болоте, ни богу свечка, ни черту кочерга. Его жалеют: собаку убили, такого хорошего пса... Его осуждают: бросил семью, сбежал, алиментщик, наверно. Ему удивляются: стойкий, другой бы давно на его месте в город уехал. Некоторым он подозрителен: кто таков, для чего, кому это надо?..

Паша Ладьин обнимается с егерем, хочет с ним побороться. Егеря потчуют:

— Давай, Евгений Васильевич. Нашей рыбацкой... Закусывай. Да ты давай, давай! Раз соседи — значит, давай... Ты наш сосед, а все равно не наш сосед, все равно их... Но — давай! Да не ставь, не ставь... Давай нашей рыбки... Евгений Васильевич, Володька грамоту получил, в мереже-то сетка чаще. А у нас сетка реденька. Судачок пролезет. А лососка застрянет. И все! Давай! Сегодня наш праздник...

Ночевать уплывают в Пялье, кто может, сам забирается в мотоёлу. Павлушу несет брательник Володя... И вот засыпают под причитанья своих хозяек.

Потом снова утро, свежий ветер на озере, утки, невод-ставник, магазин в Гумборице, бильярд на левом берегу, дед-сторож на правом. Пока не открыли охоту, тихо.

На открытие я приплываю с попутной лодкой из Гумборицы в Кундорожь; на бону притопывают сапогами справные городские охотники, в куртках на меху, в брезентовых брюках, с большими ножами на поясах, с топорами в чехлах, с надувными челнами, с ружьями «Спутник», с флягами, котелками, с веслами из дюраля, со взрослыми сыновьями, — зычноголосые мужи. Они заселили весь дебаркадер, зажгли керосиновые лампы, сидят за столами. Топится печь на базе, калится на летней кухне плита. И моторы, моторы — стрекочут, рокочут, ревут и строчат: «Москва», и «Стрела», и «Вихрь», шестерки, тройки. Пахнет бензином, тревогой. Немалые силы дислоцируются на Кундорожи и в губе. Завтра тут быть атаке. Подходят все новые подразделения, мотомехчасти. Кто-то уже пирует — до первого выстрела. Кто-то режется в карты. Кто-то запыживает патроны. Кто-то тихо, степенно гоняет чаёк.

Егерь Сарычев третьи сутки не спит. На Вяльниге, Шондиге, Кыжне, на озере, на канале каждый мужчина — охотник. Валом валят городские. Все поднялись в ружье. И шпокнул уже где-то выстрел…

В полном составе явилась на Кундорожь народная дружина Калининского района. Дружинники добровольно решили нести охрану — с ружьями, с котелками. Дружинники не имеют путевок на право охоты, и Сарычев их выдворяет обратно к себе в район. Но среди них есть управляющий трестом городского хозяйства, начальник собеса, кандидат геолого-минералогических наук и главный диспетчер трампарка. Дружинники требуют лодок, им надо исполнить гражданский долг в камышах, защитить природу от браконьера. Они кидают свои мандаты на егерский стол.

Сарычев чисто выбрит. Он в свежевыстиранном белом свитере и синем берете. Сидит за столом, отбрасывает мандаты, читает путевки и пишет свои резолюции.

Подворье базы гудит, полнится вскриками, песнями, беготней, предчувствием: что-то должно случиться, ужо грянет бой. Промелькивает меховой колпак Ванюшки Птахина. О чем-то бает приезжим охотникам Кононов. Дело к ночи. Скоро сраженье. Стукают в бок бортами новые лодки и катера.

Обижаются местные люди: губа, на которой они родились, днюют и ночуют, рыбачат и жнут тресту, заказана для них до конца охоты. Путевок им Сарычев не дает. Губа приписана городскому обществу.

— Почему мы не можем стрелять нашу утку? — шумят над егерской головой. — Почему такая несправедливость? Откуда такой закон? Там наверху, наверно, завелся вредитель...

Ставят на егерский стол бутылку: