— А сам-то не пойдешь?

— Не-е, мне не надо. Че я с грибами делать буду?

Я прошел немного по берегу, свернул в лес. Лес оказался плохой, травянистый. Плох он был еще тем, что всюду валялись банки, коробки, газеты, всякая дрянь — следы грибных рейсов. И всюду натоптаны тропы. И поздно, октябрь — ну какие грибы в октябре? Солнце все не могло народиться, без солнца скучно в лесу. И вякал, не унимался транзистор.

Между тем я шел да шел меж сонных чахлых сосен, березок, по траве, по топкому густо-зеленому мху, шел как придется, не взыскуя грибов. Казалось, что я плыву по озерному плесу. Парной, настоянный на березе и на багульнике воздух был сладок. Если долго идти по лесу, как бы ни был сумрачен, глух этот лес, он приведет в краснолесье, в веселую боровину и обязательно подарит гроздь брусники, белый гриб, а не белый, так красный. Я шел, почва делалась суше и тверже, на ней обозначились сухожилия, мускулы — корни больших деревьев. Солнце пронзило мокрую хвою, засеребрилась осенняя паутина, осыпало жемчугами траву. Стволы берез забелели, сосны янтарно затеплились, елки зазеленели. И всюду рдели, краснели, пунцовели колонии мухоморов. Красноголовые воцарились в лесу в октябре...

Но тут мне попался здоровый темноголовый гриб-боровик — захолонуло сердце, перехватило горло. Глаза мои, нюх обострились, я пошел челноком, как сноровистый пес. Рассеянность, расслабленность исчезла — как не бывало. Я стал приметливый, быстрый, азартный. Нашел благородных грибов, сколько мне захотелось. Не то чтобы много, но хватит на суп и жареху.

Чрезвычайно довольный собой, вышел на берег канала, зажег костер, вскипятил мутноватой, нечистой воды, сыпанул в котелок горсть чаю, достал сахару, хлеба. Чай получился немыслимо вкусный, а после чая еще вкусней — сигарета.

Солнце грело меня. В рябинах строчили дрозды. Над каналом в сплошной синеве летела белая чайка. Горел костер. И тишина подступала со всех сторон, великая тишь. Казалось, она поглотила речной трамвай с капитаном Венькой Авдюшкиным.

Вдруг завыла сирена. Я подхватился, собрал пожитки, оставил сорокам хлеба, сахару, колбасы. Речной трамвай оказался рядом, за рябиновой гривой. Большой белый корабль стоял, сунувшись носом в берег. Капитан встречал своих пассажиров у трапа. Тотчас все собрались. Корзины полнехоньки были грибов: горянки, серянки, лазнухи, свинухи, волнушки, солёники, мочёники — белых никто не нашел.

Моторист Сережа поднял трап на палубу. Речной трамвай сполз с берега, развернулся, пошел по каналу.

Венька сказал, что быстро идти нельзя: воды становится маловато в канале, винт уводит за собой, выпивает воду. И правда, вода побежала следом за нашим судном. Открылись основания берегов, забереги, голое желтенькое дно. Берега канала сложили сто пятьдесят лет назад из фашинника, ивовых прутьев, укрепили каменьями, насыпали грунту. Ребрышки обнажились тепеэь, торчали прутья, будылья...

Речной трамвай шел меж не очень крутых, вровень с ходовой рубкой берегов. Дул встречный ветер, желтые листья берез трепетали, багровые гроздья рябины покачивались. Березы здесь низки и кривы, их кроны округлы, оглажены ладожским ветром. Стволы берез ярки, будто покрашены белилами, как яблони в ухоженном саду. Алыми сполохами являли себя осины. Справа невдалеке простиралась синяя, напруженная ветром Ладога.

Корабль плыл в расцвеченном, праздничном мире. Он плыл медленно, быстро плыть ему запрещалось. У руля стоял Венька Авдюшкин. Миг беспричинного счастья длился, скорость времени сравнялась со скоростью нашего судна. Венька вел корабль посередке русла канала — по фарватеру...

— Хотите? Нате, — сказал капитан, приглашая меня к штурвалу. — Когда пустой канал, просто. Середины держаться — и все.

Я взялся за рожки руля и почувствовал силу, биенье мотора. Припомнилась мне большая река, и парус рвется из рук. Я держу его, правлю на стрежень. Лечу. В лицо брызги. В носу ладьи лоцман, Венька Авдюшкин. «И вечный бой! Покой нам только снится... сквозь кровь и пыль... летит, летит степная кобылица и мнет ковыль...»

Когда это было? Какая кровь? Какая пыль? Какая кобылица? Годы мои утекли, как вода, а это осталось. Сперва я поплавал на лодке под водительством Веньки. Теперь держусь за руль речного трамвая. Что будем потом? Какой корабль? Какая река? Или море?

Я вышел на воздух. Корабль по-прежнему плыл меж рябин и берез по тихой воде канала. Сладко спали его пассажиры. Исправно отстукивал дизель.

Пришла на палубу девочка Лена, и я спросил у нее:

— Леночка, зачем тебе нужно увидеть змею?

— Интересно, — сказала Лена. — Всего-то я один раз змею видела. В зоопарке. Гюрза называется, что ли... Всего одну змею.

— А почему ты не в школе? — спросил я у Лены.

— А, сегодня у нас день такой. Несерьезные все предметы. Пение.

— Разве тебе не хочется научиться петь?

— Там глупостям всяким учат. Какие-то два такта, три такта, четыре такта. Считать заставляют: раз-и, два-и... Я песню если услышу — и сразу запомню, без всякого счету. Вот я услышала песню «Смело, товарищи, в ногу» — и запомнила. — Лена спела мне песню «Смело, товарищи, в ногу». — Там что? — спросила она меня, заглядывая в капитанскую рубку.

— Там капитан.

— А можно туда?

— Можно.

Лена пошла в рубку. Капитан посадил ее на высокий стул.

— Справа Орешек будет, — показывал Венька. — Смотрите! Сейчас хорошо видать. Тут аккурат канал начинается, а вон там Нева. Сейчас проходить холм Славы будем. В бинокль увидите, че написано. Там памятник есть — красиво! Нате поглядите...

Венька Авдюшкин провел речной трамвай по Неве, под мостами, пришвартовался у пристани.

Мы попрощались с Венькой, пожали друг другу руки. Венька сказал:

— Завтра опять пойдем в грибной рейс. Грибы есть, че не сходить, правда же? Захотите, пойдемте. В этот раз народу мало было, а так много бывает. Весело!

Я нарушил сроки охоты. В сентябре убил глухаря. Он и песню свою не спел ни разу, скрипун-первогодок. Едва поднялся на крыло, большой, черноперый...

Сложил и вытянул длинный хвостище, плавно прошел в вершинах и сел.

У меня недостало спокойствия уложить глухаря в мешок. Я припас — на случай трофея — авоську, так и до дому доехал, с глухарем на виду, на ремне. Мне было двадцать лет. Я не мог спрятать большую птицу, убитую мной.

В Ленинграде, на Московском вокзале, груболицый и твердый мужчина потребовал мой охотничий билет. Потом меня вызвали в общество, штрафа не взяли, только сказали презрительно: «Не охотник ты, кила».

А все началось со Степиных собак. Есть такой человек на Носке — Степа Кряквин.

Помянул о Носке, не могу, оторвусь от рассказа. Есть такое место, твердь земная — кряж, мыс отделяет Оять от Свири, торчком вдался в ровную низкую воду. Свирский обрыв — изжелта-белый песчаник. К Ояти — покатый берег, его обжили, избы стоят, березы посажены вдоль порядка, большие, лет по семьдесят каждой.

Степе Кряквину как раз в ту пору было полста. Детей он поднял — уехали в Ленинград учиться. Степа жену поменял.

Охоту совсем запустил. Псы отбились от лесу. Корму-то им всегда хватало в Степином доме.

Тогда еще лосось ловился в Свири и в Ояти. Форель. Судака Степа не ел, разве для навару клал в котел, чтобы картошка варилась не в голой воде — в бульоне. Потом сливал бульон на землю, вареного судака кидал псам. Картошка становилась медовой на цвет от судачьего навару. Степа круто ее солил и прикусывал лук.

Он был начальник рыболовецкой артели — Степан Игнатьевич Кряквин. Всю жизнь занимался рыбачеством: когда лосось приедался, налимья печенка шла в уху; корюшку коптил в собственной дымокурне. Был Степа налит до краев здоровьем и силой.

Нюрка вначале стала мне как подружка, — ровесница ведь. Степы она дичилась, а со мной любила чаи распивать с пирогами. Весной мы с ней подружились, я еще тогда гуся сшиб на пролете. А в сентябре приехал, шел пешком со станции Оять... Дошел наконец. Сел на Степино крылечко, думаю, пусть Нюрка выйдет ко мне. Подружка... Она сунулась к окошку, еще не знала кто, а как узнала, дверью прихлопнула и, слышу, ворчит: «Шляются тут оборванцы». Брючата я надел на охоту самые что ни есть никуда не годные.