Нина Нечаева не пришла ночевать в барак. Серафима Максимовна заглянула, спросила Нину. Девчата уже улеглись, фыркнули из-под одеял.

— Загулялась где-нибудь, любуется на закат. Она у нас декабристка, поэтическая натура, — сказала бригадир Клава Матюшина.

— По бруснику пошла...

— Она лунатик. В лунную ночь ей дома не усидеть...

Тот самый заржавленный голосок прошкворчал из угла:

— Она у нас заместо медали на грудь Степану Гавриловичу. Он заслужил медаль, а ему не дают...

От девушек Серафима Максимовна направилась в контору. Постучала в директорскую двеь, никто ей не отозвался.

Утром она, как всегда, пришла на рейд раньше всех, в одно время с Даргиничевым.

— Вот что я хочу тебе сказать, Степан Гаврилович, хоть не мать я тебе и не сватья... — Вся чистая, ни разу в жизни не поколебленная совесть Серафимы Максимовны зазвучала в ее словах, отразилась в прямом, идущем из глубины, взыскующем взгляде. — Не дело ты это затеял. Черт связался с младенцем. Люди смеются над тобой. Тебе с ними бог весть сколько еще придется работать. Ты голова над ними. Рыба гниет с головы... И девушку с толку сбиваешь, на плохую дорожку подталкиваешь. Она, может, самая чистая тут из всех, круглая сирота... А ты по-кобелиному хвостом крутишь... Жена у тебя бог знает где мыкается, ребенок без матери растет и отца не видит... Негоже, Степан Гаврилович. Партийный ведь ты человек.

Хотелось Степе услать подальше эту старуху. Куда суется, старая девка, где же ей это понять? Но не послал, удержался.

— Знаю, Серафима Максимовна, — сказал. — Все сам знаю. Но ведь живой человек — не чурка осиновая.

Сладкая выдалась Степе ночка. И горькая она получилась. Отчаянность в ней была. Так любили они с Ниной друг дружку, будто завтра им расстаться навек. Прощальная вышла ночка. Последняя ночка. Из другой из какой-то жизни занесло в нее Степу. Прошелестели в его умах неслыханные слова — как чайки в небе крыльями помахали: не поймать, не припомнить...

Утром долго не заводились краны: котлы заправили зимней чуркой. Полдня простояли, потом парнишки сели за рычаги, и сразу вышло «чепе»: один из парнишек раскрыл грейфер над кормой баржи, дрова упали прямо на помпу, баржа хлебнула воды и опустилась на дно.

Приехала комиссия, искали виновных. И виноватее всех выходил директор сплавной конторы. С несовершеннолетних парнишек какой же спрос? Между тем пароходство подавало суда под погрузку и требовало жесткого исполнения графика.

Даргиничев переменился за эту неделю, не стало в нем этой всегдашней открытости, душевности, готовности к шутке. Злей стал директор, скорый на гнев, на разнос.

Однажды вечером он сказал Нине Нечаевой, чтобы пришла на Сяргу. Встретил ее насупленный, хмурый.

— Вот на-ко, прочти, — протянул бумагу с печатью. Нина долго читала. В бумаге написано было, что Нине Игнатьевне Нечаевой, двадцать второго года рождения, разрешается выезд из Вяльнижского района, поскольку, согласно медицинскому освидетельствованию, гражданка Нечаева находится на пятом месяце беременности. Надлежало выехать Нине в Свердловск.

— Макар Тимофеевича Гатова я попросил, — сказал Даргиничев, когда Нина подняла глаза от бумаги. — Только он один и может документ дать на выезд. По беременности отпускают, а больше никак. Мобилизованными вы считаетесь: что в армии, что на лесозаготовках — закон один.

— А мне эта бумажка ни к чему, — сказала Нина. — Хочешь, Степа, я ее разорву?

Даргиничев перехватил ее руку.

— Да ты не бойся, — сказала Нина. — Я уеду. Я понимаю тебя. Такой уж ты есть. — Она глядела весело, прямо на Степу, а он избегал ее взгляда. Скучный сидел.

— Ты пойми меня, Нина, — сказал Даргиничев. — У меня жена в Карголье под немца попала, а теперь в Кировскую область ее услали, лес валит, как и не мы, грешные. Гошка растет без матери, как кукушкин сын, в чужое гнездо заброшенный. Как кукушкин сын. Времени у меня нет заниматься с ним... — Слезой задернуло глаза у Степы. — Без призору растет, без ласки. Виктор Александрович Коноплев хлопотал, домой вернется Гошкина мать.

— Я знаю, Степа, — сказала Нина. — Все знают, Все за тебя болеют. Такой ты сильный и, может быть, самый несчастный. Я потому к тебе и пришла. Нам легче, мы все заодно, а ты одинокий. Ты, Степа, меня прости. Я уеду. Я не хочу уезжать. Я могла тебя полюбить. А может быть, не смогла бы...

Степе сделалось жалко себя. И правда ведь одинокий. Никогда и не думал, всегда с народом. А вот, поди ж ты, поняли, пожалели.

Когда предрайисполкома Гатов выписывал справку для Нины Нечаевой, он посмотрел на Степу, спросил: «А что, и правда?» — «Да нет, — сказал Степа, — надо помочь девчонке. Девчонка больно хорошая. Круглая сирота. Студентка. Польза с нее на рейде никудышная. Чего же зазря портить жизнь? Пусть учится дальше».

Конечно, и Степа тоже подумал: «А вдруг?» Но додумывать он и не стал, отодвинул эту заботу: «Небось обойдется. Не время, сама должна понимать».

— Ну, что же, Нина, давай с тобой выпьем за расставанье, — сказал Даргиничев.

— Не надо, Степа, не будем мы пить.

Нина уехала через неделю, а в середине мая прибыла Алевтина Петровна.

У Гошки рано прорезались морщины на щеках, к двадцати семи годам обозначился в нем мужик — начальник производственного отдела в сплавной конторе. Дома он ночевал через две ночи на третью. То в Сигожно его отправлял отец, на запонь, то на участки, то на завод. Жил Георгий с семейством в отцовском доме — большой избе в пять окошек, фасадом на Вяльнигу. Отец поделил избу шестой стенкой. Два окошка сыну отдал, три оставил в родительской половине.

В глубине усадьбы, за полосой картошки, построили кирпичный гараж, там находился Гошкин мотоцикл с коляской и еще семейная «Волга». Страсть к машинам старшего Даргиничева передалась и младшему. Под окнами у причального плота стояла на Вяльниге Гошкина лодка с шестисильным мотором. По веснам в сплавное время тут же швартовался директорский дизельный катер. Не катер даже — озерный теплоход. Для плавания по маленьким речкам директор имел водометный катер. Контору от директорской усадьбы отделял забор. Уклад директорской жизни и Гошкиной жизни не распадался на служебное и домашнее время.

В семействе Даргиничевых не работали только Гошкины пацаны. Все вместе сходились по праздникам за столом да иногда смотрели телевизор. Гошка отгрохал такую антенну, что телевизор его, единственный на Вяльниге, принимал даже футбольные матчи из Лондона. Футбол он смотрел, хоккей, балет на льду. Все остальное не нравилось Гошке. Особенно раздражала его Эдита Пьеха.

Ходил он зиму и лето в пропитанных дегтем кожаных сапогах, в суконной кепке с длинным козырьком. Всегда во рту у него дымилась папироса «Беломорканал». Улыбался Георгий редко, насупленный был мужик, жилистый, сутуловатый. Ростом не вышел в отца и статью не вышел. Тонкая шея была у Гошки. Да и как же ей потолстеть? Чуть выдавалась Гошке минута, он опоясывался патронташем — и в лес, на болото. В холодильнике у Даргиничевых всегда томились чирки, бекасы, гоголи, весной — глухари и гуси, зимой — зайцы, тетерева. Алевтина Петровна корила сына: «Кому они нужны? Кому есть время возиться с ними, щипать да палить? Целые дни все на службе».

Первого медведя Гошка убил в пятнадцать лет, на маленьком овсяном поле под Нергой. Он не мог его не убить, потому что не торопился, неделю прожил в лесу; сам стал как медведь-пестунок: все чуял, слышал и не мешал большому медведю чавкать ночами в жидких реденьких овсах. Посеять-то овес посеяли, до жатвы руки не доходили. В давнее время вепсы выжгли в лесу прогалок, по гари родилось жито. Удобрить поле было нечем. Поле значилось в списке пахотных площадей, пахали его, а после гуляли по нему медведи.