К осени подрос Комар у егеря Сарычева. Его уши теперь подымались торчком, стригли воздух. В лесу он обнюхивал мох и багульник и волновался, тявкал на заячий след, кидался за взлетевшим глухарем. Скворцы все сбились в общее стадо — семейные и бобыли, летали, вихрились над губой. Мальчики стреляли по стае и подбирали потом на воде черных птах, как опадыши с куста боярышника. Они пекли скворцов на костре.

Летели гуси, и егерь Ванюга Птахин в зорю стоял на пролете, на самых верных местах.

На общем собрании в летней кухне охотничьей базы делили ондатровые угодья. Пришли рыбаки: Ладьины, и Высоцкий, и Коля Тюфтяев, и Голохвастов, и сторож-дед. Сбежались на лодках озерные мужики, директор охотхозяйства Алехин. Приехал начальник охотинспекции Рогаль. Он сидел, бровастый и краснолицый, на главном месте, как воевода среди холопов. Мотался огонь под плитой. Блестели глаза и темнели заросшие скулы в табачном дыму. Меркла лампа от чаду.

Все говорили, не подымаясь с порожка и лавок, только Сарычев попросил себе слова и встал. Все увидали его как бы собранное в кулак лицо и сощуренные глава. Заговорил он спокойно. Каждую фразу еще обозначивал паузой, словно подчеркивал жирной чертой:

— Я считаю, что все ондатровое хозяйство должно быть нашим местным делом. Мы здесь живем, на губе; губа — это наше поле. Мы его охраняем и кормимся от него. Отлов ондатры — не спорт. Это — промысел. Как лесникам, при их маленькой зарплате, даются сенокосные угодья, так нам, охотникам, должно быть дано право оставлять за собой промысловые угодья. За капканами нужно смотреть ежедневно, и если мы отдадим Лягу кому-нибудь из городских товарищей, это значит, что я, или Кононов, или Птахин должны стать подручными у этого товарища, то есть работать на него...

Рогаль чуть поворотил плечо к выступающему и сказал:

— Ты, Сарычев, брось демагогию. Ты будь доволен, что мы с тебя не взыскали за самоуправство на базе еще в июне месяце. Что в газете там за тебя заступились, то мы газету эту не выписываем, ты учти. Газета для молодежи предназначена, для воспитания, а мы тебе не позволим срывать нам работу. Блынский был твоим непосредственным начальником, специалистом-охотоведом. Принцип единоначалия для всех нас — закон. Охотовед вел учет поголовья зверя и птицы, представлял нам документы. А ты — гастролер. Ты, понимаешь, семью сюда не завозишь, чтобы при первом случае навострить лыжи в город. Мы знаем, какие ты тут себе устраиваешь каникулы. С этим надо кончать! За прогулы ты нам ответишь! Мы работаем по уставу, по плану... Газетка нам не закон...

— Это к нему дружки приезжают, — ввязался Алехин. — Гулянки здесь устраивают, а потом составляют в газету статейки.

— Я этого не отрицаю, — сказал Сарычев, стоя все так же прямо, все тем же ровным и глуховатым голосом. — Я уезжаю домой. Я об этом предупреждал, когда поступал на базу. У меня больная жена, сын учится, семья не может жить вместе со мной. Я езжу к семье, когда нет охоты и на базе может справиться один Птахин. О каждой своей отлучке я ставлю в известность охотхозяйство...

— Ну ладно, — прервал его Рогаль, — с тобой у нас еще не закончен вопрос. Здесь не место. Охотники ждут.

— И взносы у него летом за три месяца не уплочены были, — подвякнул Алехин.

— Взносы — это одно, — сказал Володя Ладьин. — А кому Ляга отдана будет — это другое. Евгений Васильевич правильно говорит...

— Да что мы тут будем решать за ондатру, — сказал охотник-куритель, пяльинский лесоруб. — Ондатра ведь крыса, а зверя хитрее крысы и сроду нет. Крыса вон с парохода первой подрывает, когда опасность грозит. Мы тут сидим да рядим, кто будет Лягу сблавливать, а крысы, может, тоже свое собрание провели и резолюцию приняли. Им, может, не климат, или вода бензином запахла. Нынче газетку как ни откроешь, только и пишут, что гибнет животный мир. Вон в губе моторов нынче, как в Краснознаменном Балтийском флоте. А крысам тоже гибнуть не больно охота. Может, они перебазировались уже. Чего же решать без хозяина?..

В это время вдруг заскребла зубами по деревяшке крыса в углу летней кухни, не дождалась окончания схода. Все повернулись туда и разом развеселились.

— Хозяин-то вон явился.

— Слова просит.

— Чего тебе в Лягу таскаться, Евгений Васильевич? Вон у тебя под боком своей животины хватает. Лови!

— У меня аккурат в сорок шестом году был кот сибирской породы — Мурзик, — начал Андрей Филиппович Кононоов, — он мышей в рот не брал. А крысу как учухат, в бой с ей вступает. Не сильно был кот здоровый на внешность, но хищный. Поволохаться с крысой любил. Охотник...

Досказать свою байку Филиппыч не смог: все знали про Мурзика, перебили его. Сходка распалась. Кто был сторонний и дальний, тот подался в свою лодку, а ближние сели к столу.

Зима приходит в город, как избавление от слякотной, долгой, промозглой тоски, от дождей, наводнения, ржавчины и от гриппа. Все чисто, нарядно, бело. Зима отдаляет город от сельской жизни: словно и нет на земле ни лесов, ни озер, ни болот, ни полей. И никакой речки Кундорожи, ни язя, ни ондатры, ни турухтана. А только лишь мюзик-холл, айс-ревю и манговый сок во всех магазинах. Горожане румяны, резвы, веселы. Девушки все обулись в русские сапоги заграничного производства. В квартирах теплынь. В метро — кондиционированный воздух...

Мы с Сарычевым бежим, бежим вдоль по Фонтанке, хрустит под нашими башмаками снег. Спешим на судебное заседание. Сарычев выступит там как истец. Ответчик — директор охотхозяйства Алехин...

— Ну что? — говорю я. — Может быть, лучше тебе покончить с Кундорожью, плюнуть, жить в городе человеческой жизнью?

— Для жены моей это наилучший вариант, — отвечает Сарычев. — Она этого и хочет добиться. Не знаю... То есть для себя-то я знаю. Но дело такое — не одному мне решать...

Легка зима в городе, быстролетна. Не страшен ее мороз, метели не разлететься. В квартире чисто, тепло. Сижу за столом. В окошко мне виден присыпанный снегом воскресный день: в парке гуляют собаки, катаются лыжники... Припоминаю: волчью луну и стужу, поземку в поле, сносимую ветром ворону, лосиный след и вяканье пса под окошком, кряхтение вмерзшего в лед дебаркадера. Возвращаюсь на реку Кундорожь. Она промерзла до дна...

Вспоминаю судебное заседание: судью без тени улыбки и снисхождения на лице, неколебимого прокурора и сумрачных заседателей — стражей Фемиды. И многословие адвоката, которого нанял ответчик Алехин. Речь Сарычева — истца, себе самому адвоката. Бурленье взаимных обид. Нет покоя в обряженном к празднику зимнем городе. Нет покоя в притихших, не различимых для глаза, почти недосягаемых для души снежных лесах и полях. Нигде нет покоя.

Сумерки смазывают заоконное видение безмятежной зимы. Опять я сижу над статьей о егере Сарычеве и его собаке: «У попа была собака, он ее любил...»

...Когда канонада осенней охоты утихла, Сарычев получил уведомление, что он исключен из общества охотников сроком на три года. Вслед за тем Сарычеву пришлось прочесть и приказ о своем увольнении с должности старшего егеря Кундорожской охотничьей базы.

Совершилось это уже глухой осенью — не стало дорог, и выбираться Сарычеву с Кундорожи, вывозить имущество и картошку нечего было и думать до зимы. Меж тем зарплату ему перестали платить. Пойти в лес с ружьем он не мог, лишенный права охоты.

Однажды на базу пришел из Пялья бригадир рыбаков Виктор Высоцкий, пожаловался на медведя, задравшего телку вблизи деревни.

— Евгений Васильевич, — сказал бригадир Сарычеву, — надо медведя наказать, а то он повадится. Твоя работа. Мужики просили тебе передать, что на тебя надеются.

Сарычев ответил, что он бы рад, но нет у него этого права — пойти в лес с ружьем.