Телевизионная камера наезжала на знаменосца. Степа не глядел в объектив, но разворачивал грудь, высоко подымал подбородок, думал, что дома видят его сейчас. И еще хотелось, чтобы увидели на улице Стрепетова. Где эта улица, Степа не знал, только адрес записан был у него в книжечке. Адрес ему сказала Полина Бойцова, Сергея Иваныча жена, начальника лесопункта в Афониной Горе. Дольше всех девушек сорок первого года задержалась Полина в Вяльниге. Счетоводом работала в конторе; Серега Бойцов вернулся с фронта в сорок четвертом году, однорукий. Первую свадьбу сыграли не по-заячьи в кустах, а как положено у людей, по закону. Макар Тимофеевич Гатов печатью ее скрепил.

Когда пришла телеграмма от Нины Нечаевой, осенью, в октябре, Степан Гаврилович собрался съездить в Афонину Гору. Надежда была у него на Полину Бойцову. Могла же она что-то знать о Нине Нечаевой. Обратного адреса не было в телеграмме. В общую пачку поздравительных посланий Даргиничев эту телеграмму не положил, жена могла прочитать. Ей рассказали про Нину. Нашлись языки. Этого жены не забывают. Мужики забывают, не помнаят даже имен. А жены их помнят. Даргиничев носил телеграмму от Нины в бумажнике, вместе с удостоверением Героя Труда. Он думал о Нине — четверть века прошло, а вот же, вспомнилась эта ночка: лунный свет на полу и скребущий рев немецкого самолета. Будто давнюю фотокарточку в шкафу отыскал: молодого его снимали, другой человек, а приятно найти в нем себя. И тревожно.

В Афониной Горе Даргиничев управился с делами на лесопункте, вечером пил чай с молоком в доме Сергея Иваныча. Полина потчевала директора ватрушками с черникой и с картошкой.

— А помнишь, Полина Васильевна, — благодушествовал уставший за день директор, — каких вас к нам привезли в сорок первом году? Ужас! Только на конском мясе вы и выходились. Хорошо, конина нашлась под рукой, а то бы просто не знаю... Да...

— Как не помнить, Степан Гаврилович. Такое не забывается.

— А ни с кем не переписываешься из тогдашних подружек? Я раз в городе в парикмахерскую зашел подстричься, в кресло сажусь, парикмахерша — такая дамочка лет сорока. «Здравствуйте, — говорит, — Степан Гаврилович. Я вас узнала. Я у вас в лесу работала в сорок втором году». От же, ей-богу, какие встречи бывают...

— Переписываемся, — сказала Полина Бойцова. — Некоторые в гости к нам приезжают. Брусники, грибов у нас завались. Вот прошлый год Нина Игнатьевна приезжала. Нестеренко. Тогда-то она Нечаева была, Нина Нечаева... Щупленькая такая, как воробей, А сейчас она главврачом в поликлинике. Вот диссертацию должна была защищать нынче летом. Обещалась написать, да что-то молчит. Может, не выгорело у нее с диссертацией...

— У нее выгорело, — сказал Сергей Иваныч. — Серьезная женщина. Времени в обрез дак... Вот и не написала.

Даргиничев улыбался. В приоткрытом рту его блестел благородный металл.

— Зашли бы ко мне в контору, — сказал. — Покалякали бы, есть что вспомнить. Что вспомнить — есть. Из тогдашних бедолаг нас тут всего ничего и осталось: вот Полина Васильевна да я, Петр Иваныч Устриков — тот совсем уже старичок. Выпьет рюмочку и еле можаху... Да вот еще Макар Тимофеевич Гатов. Этот еще молодцом, рыбку ловит у себя под Островенским... Я как-то из лесу ехал, замерзши, дай, думаю, заверну к деду на огонек. Хозяйка его говорит: «Он мережи трясти ушоццы...» Да. Приходит, полный пестерь у него сигов. Вот мы их спекли на ольховом жару — пальцы облизали... Ужас до чего вкусная рыба...

— А вы-то помните Нину Игнатьевну, Степан Гаврилович? — спросила Полина Бойцова.

— Да где ему всех вас упомнить, — хотел уберечь Сергей Иваныч директора от скользкого этого разговора.

— Помню, Полина Васильевна, — сказал Даргиничев и поглядел ей в глаза своим прямым, немигающим взглядом. — Как не помнить.

— Дочка у нее. Сорок третьего года рождения. В Свердловске она родилась. Нина там поступила учиться в медицинский, и работать пришлось, да еще с малым дитем. Это в войну-то. Пришлось ей, бедной, помыкаться. Рассказывала она — это целый роман. Ну, правда, не жаловалась. Характер у нее легкий. Другие начнут свои горести да болести расписывать, а эта все принимает как есть. Серьезно к жизни относится, манны небесной не ждет. Муж у нее был летчик, в больших каких-то чинах, полковник, что ли, — Нестеренко... После войны он разбился, задание выполнял. Хватила она горюшка. Хорошим людям редко когда пофартит... Ну, правда, сейчас-то она хорошо живет материально. Квартира у нее отдельная. Мы вон с Сергеем Иванычем ездили раз в Молдавию к его сестре двоюродной, ночевали у нее. Телевизор, холодильник — все есть, гарнитур финский куплен. Живет — не нам чета, зимогорам. Дочке она кооператив купила, однокомнатную квартиру. Дочка отдельно живет. На самолетах она летает в Копенгаген да Амстердам. Как это должность-то у нее?

— Стюардесса, — с готовностью подсказал Сергей Иваныч. Даргиничев внимательно слушал, лицо его не выражало особого интереса или волнения, а только доброту хорошо поработавшего, уверенного в себе человека, пришедшего с холодной улицы в теплый, семейный дружеский лом.

— Ну, а как хозяин-то твой, Полина Васильевна, — сказал Даргиничев, — лишку-то не закладывает? Он мне но телефону звонит, я уж по голосу знаю, сколько он принял. Петушком запоет.

— Только раз и было, на День лесоруба, — заерзал на стуле Сергей Иваныч.

— Прямо... День лесоруба. Да они тут повод всегда найдут. Одно на уме... Хоть вы его приструните, старого дурня, Степан Гаврилович. Нельзя же ему. Ноги у него больные. Облитерирующий эндартериит... И язык-то сломить, какие нынче болезни пошли. Это

Нина Игнатьевна ему диагноз поставила. Лекарства нам высылает.

— Смотри, Сергей Иваныч, — сказал Даргиничев, и не понять было, шутит директор или всерьез. — Водочку можно пить, когда ты ее сильнее, а когда она тебя пересиливать начнет, то лучше ее не трогать. А то один позор получается. Один позор... — Степан Гаврилович встал уходить. Спросил между прочим: — Адреса у вас Нины Игнатьевны нет, Полина Васильевна? Телеграмму она мне прислала, с наградой поздравила. Нужно бы поблагодарить за память, да адреса обратного нет...

— Как не быть, — заспешил Сергей Иваныч. — Ну-ка, хозяйка, где он у тебя? На полке, что ли?

— Да уж сиди, найду без тебя, да и так я помню его, слава богу: улица Стрепетова, дом тринадцать, корпус три, квартира триста пятьдесят два.

Даргиничев записал себе в книжку, за руку попрощался с хозяином и с хозяйкой.

Длинная была площадь. Даргиничев высоко поднимал тяжелое древко знамени и стал уставать. Дрожь в руках появилась, и сердце заныло. Что ни говори — шестьдесят лет. Если б каждый год не подправляли в Кисловодске Степино сердце, неизвестно, что бы с ним сталось. Пот застилал глаза знаменосцу, уши будто ватой заложило — гул трибун, колонн, звук оркестров доносились до него теперь глухо, издалека.

Когда у него приняли знамя, он даже не разглядел, кому отдавал. Пошатывало Даргиничева. Выходы с площади в пыж забило толпой. Еле машину свою отыскал. Долго платком отирался. Шофер Володя совсем заскучал в людской круговерти. На первом же перекрестке он что-то сделал не так. Номер на машине был областной, чужой для автоинспекции. Лейтенант забрал Володины документы. Володя стушевался перед инспектором. Он ездил всегда по лесным дорогам, город его напугал.

Степан Гаврилович вышел из машины, возвысился над лейтенантом, как божья гроза. Велюровая шляпа была на нем, пальто серого габардина распахнуто, золото на груди.

— В чем дело? — спросил.

Лейтенант сказал, что здесь проезд запрещен, знак повешен.

— Почему не приветствуете? — Сталь прозвучала в директорском голосе. Раздался он свысока, как с трибуны, из радиорупора. — Я депутат областного Совета. Почему не приветствуете, товарищ инспектор?

Рука лейтенанта взлетела к козырьку.