Жил некогда падишах, невероятно могущественный:
целых семь государств держал в подчинении.
В командовании равен был он Искандару,
от Кафы до Кафы было не счесть его войск.
Простиралось его величие выше луны,
и она в его свете дважды теряла лицо.
Служил тому хосрову великий визирь,
утончённый и проницательный, согласно сану.
У опытного визиря был сын,
красою лица не уступавший красоте мира.
Никто никогда не видал прекраснее юноши,
и ни один красавец не имел такого почёта, как он.
Сердца настолько при виде его ликовали,
что днём он даже опасался дом покидать!
И если же восходил он луной среди дня,
словно сто воскресений наступали воочию.
В мире живом от начала времён и до вечности
не появится человек его притягательнее.
Лучезарно лицо его было, как солнце,
аромат мускуса распространяли локоны.
На милом его лице-солнце
рот и губы казались крупинкой,
их рисунок вводил людей в сумасшествие,
и исчезали даже звёзды в нём сотнями.
Но если звезда сама указывает путь в мире
[359],
разве не чудо, что тридцать звёзд поместились в крупинке!?
Когда облокачивался он на подушки, его чёлка,
даже откидываясь, берегла свою высоту.
Каждый завиток локона серебрянотелого отрока
сокрушал в миг сто миров.
Каждый локон жил своими уловками,
на кончике каждого таилась сотня чудес.
Брови его — подобие лука,
но разве найти достойные его руки?
Очаровывали его глаза своей магией,
каждая ресница по-своему околдовывала.
Алые губы его — словно источник живой воды,
радостью светлый и сладкий, как сахар.
Нежный румянец щёк берёг все оттенки красоты,
как оперение — попугай, окунутый в источник граней совершенства.
Рассказывать о его зубах — знак невежливости,
ибо великолепием покрыты те драгоценности.
Его движения — само изящество,
им восторгается прошлое, восхищается будущее.
И целой жизни не хватит
передать красоту этого прелестного мальчика!..
В общем, шах из-за него опьянел
и в беде любви к нему себя потерял.
Хотя великими были его царственность и почёт,
тонким серпом ощущал он себя в печали об этой полной луне.
Настолько он в эту любовь погрузился,
что уже вернуться в себя был не в силах.
На секунду не мог оторваться от мальчика:
сразу кровоточило рекой его неспокойное сердце.
В его отсутствие не было шаху покоя,
желая встреч, терял он терпение.
Даже уснуть не мог без него он ни днём, ни ночью,
стремился быть его собеседником сутками напролёт.
С утра до вечера держал его рядом,
делился с красавцем своими секретами.
Когда ночная тьма окутывала дворец —
как ни бывало у шаха ни сна, ни покоя.
Мальчик засыпал перед шахом,
и шах его лицом любовался.
Всю ночь яркая свеча
освещала спящего отрока.
Не мог наглядеться шах на лицо луноликого,
испытывая по сотне мук каждую ночь.
То осыпал цветами его,
то с него пылинки сдувал.
То, изболевшись любовью, проливал
слёзы на лицо его дождём бесконечным.
То вдруг пир устраивал с луноликим,
поднимая бокал в честь возлюбленного.
Не мог без него и мига прожить,
мальчик стал ему нужен, как воздух.
Ох, как трудно было мальчику.
Он постоянным страхом был скован.
Боялся на минуту шаха покинуть:
тот ревнивец голову бы ему отрубил.
Скучали по сыну отец с матерью:
вот бы взглянуть на родное лицо!
Но не смели шаху в этом признаться,
и так эта история долго тянулась.
По соседству с шахрияром
жила солнцеликая миловидная девушка.
Загорелся мальчик с ней повстречаться,
вспыхнул из-за неё, как огонь.
Однажды ночью пирушку затеял,
устроил сборище ярким, как своё лицо.
Тайком от шаха посидел рядом с ней,
как раз когда тот уснул, выпив лишнего.
В полночь шах, полупьяный,
выскочил из спальни с кинжалом в руках.
Метался в поисках мальчика, не находя,
наконец ворвался туда, где пара сидела.
Увидел их вместе с девушкой,
их решительность в любви сразу заметил.
От этого огонь ревности
опалил сердце славного шаха.
Влюблённый, пьяный и властный султан
с кем-то видит своего любимца! возможно ли это?
«Предпочёл шаху иного...
Вот это глупость! — подумал падишах. —
То, что мной сделано для тебя,
никогда ни для кого никем не делалось.
И если такова твоя благодарность,
что же — благодари своим верным поступком.
И ключи к сокровищницам — у тебя,
и достойнейшие мира перед тобою склонялись.
Я — твой неразлучный спутник и поверенный в тайнах,
неизменно ты, как никто иной, приближён ко мне —
и украдкой посиживаешь с какой-то босячкой?
Очищу я от тебя мир сейчас же!»
Высказавшись, шахрияр распорядился
связать накрепко бывшего друга.
Его нежное тело превратили из белого в синее,
избивая палками, таща по дороге.
После этого шах приказал его
в зале приёмов повесить.
«Сначала кожу снимите с него,
затем вверх ногами повесьте,- шах сказал, —
чтобы тот, кто для падишаха стал близким,
никогда не смел перевести взгляд на другого».
Схватили мальчика унизительно,
дабы поднять на виселицу его пьяную голову.
«О ты, милый мой, — об участи сына узнав,
вымолвил скорбно визирь, —
что за "добро" на твоем пути появилось?
Что за судьба у тебя, что тебе шах стал врагом?»
Итак, десять шахских стражей
за дело взялись — казнить мальчика.
С сердцем, полным горя и боли, пришёл к ним визирь
и вручил каждому по блестящей жемчужине.
«В эту ночь шах наш пьян, — визирь убеждал, —
да и на мальчике небольшая вина.
Подумайте: едва славный шах отрезвеет,
пожалеет он о содеянном беспокойно,
нет сомнений, что из приложивших руку к убийству
никого в живых не останется».
Тогда ответили стражники:
«Если шах придёт к пустой виселице,
нашу кровь он прольёт, не замедлив,
и подвесит уже нас вверх ногами».
Тогда визирь доставил из тюрьмы злостного убийцу,
с которого кожу и сняли, как с чеснока пленку.
Вверх ногами повесили его,
и его кровью земля обагрилась.
А мальчика спрятал за занавесом
[360], —
посмотрим же, что из-за него принесёт нам судьба.
На следующее утро шах, отрезвев,
продолжал гореть от гнева по-прежнему.
Стражу призвал узнать:
«Что сделали с этим щенком?»
«Надёжно повесили в зале приема его, —
был ответ, —
сняли всю кожу с него, и сейчас
висит он вниз головой на виселице».
Выслушав ответ полностью,
обрадовался шах словам десяти стражников.
Каждого одарил дорогим нарядом
и повысил в звании.
Потом добавил: «Пусть в унижении
висит подольше — болтается,
чтобы всем людям преподать урок
делом этого грязного подлеца».
При слушании этой истории у жителей города
болью за мальчика сердца переполнились.
Многие пришли взглянуть на него,
но признать никто не смог его.
Видели тело, вниз головой висящее —
окровавленное мясо без кожи.
Все очевидцы — взрослые и дети —
не могли сдержать слез, как ни старались.
Целый день до глубокой ночи были жители в трауре,
город полнился сожалением, болью и стонами.
Спустя несколько дней, без любимого,
о содеянном шах стал сожалеть.
Гнев рассеивался, любовь в такую силу вошла,
что львиное сердце шаха в муравьиное превратила.
Вспоминал, как с Йусуфу подобным
днём и ночью радостен он был в своих покоях.
Познавший опьянение в постоянном соединении с вином
разве выдержит похмелье разлуки?
Наконец невыносимым каждый миг сделался,
разрыдался шах и не мог этого прекратить.
Душа его горела болью разлуки,
терпение лопнуло, взорвался покой от желания.
Погрузился шах в раскаяние:
глаза полны крови, голова посыпана уличной пылью.
Траур надел, двери запер,
уединившись, сел в пепле и крови.
Есть и пить перестал,
и сон покинул окровавленные глаза его.
С наступлением ночи шахрияр вышел,
прогнал всех из приёмного зала.
Приблизился к виселице,
стал припоминать мальчика, жизнь его.
Едва ярко вспомнил манеры, привычки,
как вырвался крик из корня каждого волоса.
Боль безмерная охватила сердце его,
скорбь усиливалась с каждым мгновением.
Над погибшим горько рыдая,
натирал своё лицо его кровью,
бросался на землю,
царапая руки.
Никто бы его слёз не измерил —
их было больше, чем в сотне дождей.
Всю ночь до утра он был в одиночестве,
подобно свече среди слёз и возгораний.
Когда задул утренний ветерок,
шахрияр вернулся к себе в покои.
Забросав себя землёю и пеплом,
миг за мигом отдавал он несчастью.
Спустя сорок дней, полных страданий,
тот славный шах похудел, словно волос.
Запер он дверь и под виселицей
стал за трупом ухаживать, болея из-за него.
В течение этого времени никто не посмел
даже попробовать заговорить с ним.
Спустя сорок дней без воды и хлеба
увидел во сне мальчика ненадолго:
лунное его лицо залито слезами,
с ног до головы был он в крови.
«О мой нежный, радость души», — вымолвил шах, —
отчего целиком ты в крови?»
«Из-за твоей любви я в крови, — тот ответил, —
из-за твоей неверности я стал таким.
Кожу содрал с меня, невинного.
Разве это верность, о падишах?
Такова разве дружба, и любовь такова ли?
На подобное не способен даже неверный, быть самому мне неверным, если лгу.
За что казнил ты меня?
Зачем голову отрубил, вверх ногами повесил?
Не хочу смотреть на тебя,
до самого Дня Суда не прощу.
Когда же придёт День Суда,
Господь за меня тебе отомстит».
Услышав от того луноликого такие слова,
шах сразу проснулся с переполненным кровью сердцем.
Охватило его душу желание,
тяжесть на сердце начала усиливаться.
Совсем себя потерял, разум утратил,
ослабел от бесконечной печали.
Стал вести себя, как сумасшедший,
и беспрестанно рыдал.
«О моя душа, моё сердце, бедняжка, — восклицал он, —
от твоего горя перевернулись мои сердце с душою.
О ты, из-за меня страдавший,
затем моей жертвой ставший,
никто, как я, не уничтожил себя
и не сделал своими руками того, что я натворил.
Если я окровавлен, то по заслугам,
ибо убил я возлюбленного своего.
Смотри, где бы ты ни был, мой мальчик,
не перечеркни наше знакомство, о мальчик.
Я был подл, но ты не делай подобного,
ибо я совершил скверное в отношении себя.
Я в такой трудности и печали из-за тебя,
что посыпаю землёй голову из-за тебя.
Где искать тебя, о моя душа!
Пощади моё изумлённое сердце.
Если ты страдал от меня, неверного,
то ты — верный, не мучай меня.
Если по ошибке пролил твою кровь,
сколько крови моей души, о мой мальчик, прольёшь?
В пьяном угаре этот грех совершил
и за это ударен судьбой.
Раз ты мир покинул раньше меня,
как могу я здесь жить продолжать?
Без тебя я себя потерял и теряю,
мне осталось несколько мгновений жизни.
Вот-вот умрёт шахрияр,
чтобы жизнью заплатить за пролитую кровь.
Не боюсь я смерти своей,
но боюсь я зла своего.
Даже если вечно душа моя будет просить прощения,
то за этот грех просить пощады не сможет она.
Лучше было бы сразу голову мечом отрубить,
чтобы исчезла из сердца боль сожаления.
О Творец! Сгорело в этом изумлении сердце,
и сгорел полностью в сожалении.
Не хватает терпения переносить разлуку,
сколько ещё душе гореть от желания?
Возьми мою душу из милости, о Справедливый,
ибо иссякло у меня терпение».
Говорил он эти слова, пока не умолк
и в своём молчании утратил сознание.
Наконец пришёл гонец милости,
наступил черёд благодарить после жалоб —
когда боль падишаха перешагнула пороги возможного,
скрытно там появился визирь.
Затем он ушёл, тайком нарядил мальчика
и направил его к падишаху.
Вышел тот из-за занавеса как луна из-за облака,
подошёл к нему с мечом и саваном.
Пал на колени перед шахрияром,
проливая слёзы дождём.
Шах мира увидал ту луну.
Чтобы его состояние описать, нет слов у меня.
Шах пал на землю. Мальчик — весь в слёзы.
Никто не знает, как это чудо произошло.
Последующее неописуемо, если пробовать рассказать,
ибо дно жемчужины непробиваемо.
Едва пришёл шах в себя после разлуки,
отправились в особые покои оба весело.
Дальше — тайна, никому не известная,
не место здесь посторонним глазам.
Тот рассказал — услышал другой,
слепой видел то состояние, а глухой его слушал.
Кто я, чтобы это описывать?
И если возьмусь, то подпишу себе приговор,
если неуклюже расскажу эту повесть.
Или же надо молчать, вот и лишился я выхода.
Если сверху снизойдёт вдохновение,
сразу запечатлеется во мне и дальнейшее.
Но если нет знания даже размером и с кончик волоса,
то, кроме молчания, нет здесь иного мне выхода.
Нет ценней, чем безмолвие, украшения
для меча языка.
И хоть лилия обладает десятью и более языками,
но в молчание она влюблена.
Тут и рассказу конец,
пора к делу, сколько можно витийствовать, всё!
