Стоял благоприятный, радостный день,
в этот день Махмуд проводил смотр своих войск.
Собралось в поле несметное количество слонов и пехоты.
Султан поднялся на найденное для него возвышение,
а с ним и Аяз с Гасаном
[341] поднялись.
Они втроём принимали парад.
Лицо земли почернело от войск и слонов,
словно саранча с муравьями перекрыли дорогу.
Воочию таких войск мир не видал,
до этого никто ничего подобного не встречал.
Затем заговорил славный султан,
обернувшись к своему приближённому Аязу: «Эй, сынок!
Хотя у меня столько слонов и ратников,
я весь — твой! А ты — мой султан».
Хотя прославленный султан промолвил такое,
Аяз молчал и был слишком бесстрастен.
Не склонился перед султаном,
не восхищался, что ему султан такое сказал.
Гасан, возмутившись, воскликнул: «Эй, раб!
Сам шах тебе почтение оказал.
А ты стоишь так невежливо,
не согнув даже спину в знак уважения,
почему не блюдёшь уважение?
Нет в тебе к шаху признательности».
Услышав этот отзыв, Аяз заметил:
«На это есть два ответа.
Во-первых, если этот изумлённый
перед падишахом склоняется,
или падает униженно на колени пред ним,
или, рыдая, говорит перед ним,
выказывая себя перед шахом то выше, то ниже, —
то всё это значит сравнить себя с ним.
Кто я, чтобы отважиться на такое
и в этом себя показывать?
Ему и раб, и вознаграждение принадлежат,
а я — кто? Все повеления из его рук исходят.
Если за то, что ежедневно победоносный шах делает,
и за эту милость, сегодня Аязу оказанную,
во власть шаха отдадут оба мира, то
даже они, я боюсь, не смогут возместить его милость.
Каким лее на этом месте мне показаться?
Кто я? И вообще, почему должен я себя демонстрировать?
Не могу, как должно, ни уважить его, ни почтить —
кто я вообще, чтобы с ним сравниваться?»
Услышав эти слова Аяза, Гасан сказал:
«О благодарный Аяз, ты молодец.
За каждый миг пребывания при шахе — дам расписку! —
ты заслуживаешь и сотню наград каждый миг».
Затем Гасан добавил: «Каков же другой твой ответ?»
«При тебе не положено его говорить, — ответил Аяз. —
Но будь мы с шахом наедине,
можно было бы высказать и этот ответ.
Коль ты не настолько приближён, чтобы это услышать,
как мне делиться с тобой? Ты ж не султан!»
Тогда быстро отослал шах Гасана,
и на фоне войск тот исчез.
[Раз в этом уединении не было ни нас, ни меня,
то нехорошо в нём оставить Гасана, даже если станет он волоском.]
«Долгожданное уединение наступило, поделись же тайной, — сказал шах. —
Расскажи мне о ней в своём особом ответе».
«Когда шах своей наивысшей милостью
обратит на меня, бедного, взгляд, — ответил Аяз, —
от блеска луча этого взгляда
исчезнет моё существование полностью.
Сиянием солнца шаха смущённый,
я тотчас и начисто исчезну с дороги.
Раз не останется от меня ни имени, ни существования,
чьи колени мне преклонять, выказывая почтение?
Если ты в этот час заметишь кого-то,
то уже не меня, а шаха мира.
Если одну или сотню милостей ты окажешь,
ты себе их окажешь господством своим.
От тени, которая в солнце теряется,
какого уважения можно ждать в любом отношении?
Твой Аяз — твоя тень, что на твоей улице
в солнце твоего лика потеряна.
Когда раб себя потерял, его больше нет,
всё, что хочешь, делай, ибо сам знаешь: его больше нет».
