Пытка продолжалась уже много-много часов, но сколько именно он уже не представлял. Его изможденное сознание всё чаще проваливалось в тягучее марево некоего полусна-полубреда, а иногда и в невероятно яркие и отчетливые воспоминания о прошлом, туда где он был еще здоров, молод, счастлив и полон надежд на будущее. А главное свободен, абсолютно и безусловно свободен. Теперь же земля сдавливала его тело со всех сторон и эта жуткая беспрерывная тяжесть была хуже всего. Он больше не мог нормально дышать, ему осталось только слабое поверхностное дыхание, а если он пытался вздохнуть чуть глубже, грудная клетка тут же упиралась в каменную плоть земли и его тут же пронзал животный ужас от мысли что он не способен сделать вдох и ему приходилось прикладывать много усилий чтобы успокоить себя и начать дышать хоть как-то. Время от времени затекшие оцепеневшие конечности начинали сводить безумно болезненные судороги и он не мог ничего с этим поделать. Боль корежила его мышцы, а из глаз текли слезы. Несколько раз он пытался пошевелиться в своей могиле, но спрессовавшийся грунт действительно был как камень и острое ощущение этой каменной хватки сводило с ума. Спать было практически невозможно, его закопали так что шея и голова оставались снаружи и он мог лишь дремать, наклонив голову вперед, но за это его мучила острая боль в шейных позвонках. Кроме того, иногда где-нибудь на скрытом под землей теле возникал нестерпимый зуд, ему чудилось что некие крохотные жучки терзают его и забираются под кожу. Смертельно хотелось почесаться и приходилось мучительно претерпевать этот зуд, пытаясь отвлечь себя мыслями о чем-то далеком и прекрасном. Но утомленный рассудок словно тоже обессилел и был уже почти не способен вызвать из памяти хоть какие-то светлые образы.
Кормить его не кормили, впрочем голод как таковой его не беспокоил. Порой возникало чувство жажды, но пить иногда ему давали и Сойвин конечно понимал что не из-за милосердия, а лишь чтобы продлить его мучения. Мочиться приходилось куда-то в себя, сначала с омерзением, а потом уже совершенно равнодушно, чувствуя как тепло разливается по бедрам и животу.
Однако всего этого Хишену было недостаточно. И потому он регулярно навещал своего пленника и издевался над ним. Мивар собственноручно обрил взбунтовавшегося бриода наголо, а затем маленьким острым ножичком вырезал на коже черепа оскорбительные слова. На лбу же он длинными размашистыми порезами вывел: "иуда". Ибо по его мнению Сойвин в первую очередь был гнусным предателем, вероломно и подло предавшем самое дорогое что у него было – своего повелителя и командира. Кроме того Хишен мочился на него, садил на него мух, оторвав им крылья или зажимал ему рот и нос своей могучей дланью, с удовольствием наблюдая как дергается и выпучивает глаза обезумевший задыхающийся человек. В один из своих приходов, будучи не в духе, мивар отрезал Сойвину кусок левого уха и засунул ему глубоко в горло. После чего с презрительной улыбкой смотрел как бриод давится и кряхтит, пытаясь вытолкнуть из себя кусок своей плоти.
Сойвин умолял Хишена о смерти, но тот, молча выслушав его тихое сбивчивое бормотание, разворачивался и уходил.
Сойвин собрался с духом и откинул голову назад. Ему показалось что он взвыл от боли, но на самом деле он не издал ни звука. Голубое с оттенками розового и зеленого рассветное небо, очерченное квадратом стен внутреннего двора Цитадели, казалось неописуемо прекрасным, безумно далеким и сказочно счастливым. Солнце еще не поднялось достаточно высоко и двор пока что был в тени, и Сойвину представлялось что он уже смотрит из тьмы могилы туда где плещется радостный свет жизни. Сильно болела голова, где-то в районе переносицы. Зато остальное тело он уже как будто и не чувствовал, словно оно превратилось в ту же землю что окружала его.
В душе снова заскребли мысли о том зачем же он всё это сделал, ради чего он страдает, ради какой цели он обрек себя на всё это. И он понимал что не знает ответа, как будто не может точно вспомнить как же всё это произошло, почему он бросился на Хишена и приставил ему к горлу клинок. Ради какого-то другого человека? Сейчас это ему представлялось невероятным, почти смехотворным. Нет, он не мог совершить подобной глупости. Ну тогда зачем? Образ очаровательной кареглазой девушки, стройной, изящной, чистой и светлой таял и размывался в его голове и он никак не мог твердо сосредоточиться на нем. Но ведь в любом случае дело было не в ней, конечно не в ней, это было нелепо, недопустимо. Разве можно представить что бы он, матерый, прожжённый душегуб и лиходей, окаянный, безжалостный висельник и тать вдруг низверг себя во весь этот ужас единственно только из-за какого-то милого личика? И он твердо верил что нет. Тогда зачем? В голове всплывали смутные образы кого-то еще, кирмианки, лоя, пожилой женщины, визжащей как животное, молодого человека с потемневшим лицом и других. Но это не было ответом, все они не имели для него никакого значения. Никакого. Сойвин возвращался в прошлое, туда где он храбрый уважаемый офицер Пограничного корпуса, а затем к прекрасному лицу светловолосой женщины и к искаженному лицу другого офицера, умирающему от жуткой раны, нанесенной мечом Сойвина. Но и там не было ответа. Его не было нигде. Разве что только в этом бездонном, бесконечном небе, переливающимся настолько глубокими и пронзительными цветами, что душа замирала в восхищении, разве что где-то в нем скрывался какой-то намек на ответ. Но Сойвин его не понимал и снова впадал в забытье.
Очнувшись еще раз, он увидел сидящего на низенькой скамейке Хишена. Мивар сжимал ладони и задумчиво глядел на своего бывшего бриода. И сердце Сойвина ёкнуло от радости, ему показалось что в бесцветных глазах повелителя Гроанбурга проглядывает решение убить наконец несчастного пленника.
– Ну что, гниль пакостная, ошметок человечий, падаль вонючая, иуда проклятая, осознал всю гнусность своего поступка? – беззлобно проговорил Хишен.
Сойвин молчал, с усилием вслушиваясь в слова своего мучителя и с трудом понимая их смысл.
Хишен усмехнулся:
– Ну и урод же ты, братец! Думаю теперь та лярва даже и не взглянула бы на тебя. В голове просто не укладывается, из-за какой-то сучки на святое руку поднял, всё предал, мразь, меня, ребят, братство наше, родину предал. И всё потому что членом вместо головы думал. А ведь небось к этой телке так и не прикоснулся! – Хишен сокрушенно покачал головой. – Во истину, ума нет – считай калека.
Слова мивара все-таки достучались до души Сойвина, в ней зазвенели какие-то эмоции и его сознание как будто бы прояснилось.
– Сдохнешь ведь тоже, – отчетливо произнес он.
Хишен удивленно поглядел на него, а затем весело и громко засмеялся.
– Ну ты тупой! – Воскликнул он. – Я будто сам не знаю, что сдохну. Да ведь дело не в том кто когда сдохнет, а в том кто как жил. Один день моей жизни стоит сотни лет твоей убогой ползучей жизни. Тебе сколько, тридцать? И все эти годы ты сопел, робел, ныл, скорбел, жевал сопли, ходил вокруг да около, исполнял чьи-то приказы, слушал чьи-то предписания, следовал каким-то нравоучениям, укладывал себя в распорядок, давил в себе животное, подстраивался, обламывался, не смел прикоснуться к бабе, которую хотел, не смел вспороть брюхо ублюдку, которого ненавидел. А я? Да я жил только по своему желанию, делал что хотел и когда хотел. Имел во все дыры самых красивых баб на этом свете, ломал носы и челюсти, разбивал черепа, отрубал ноги и руки всякому кто мне не нравился, ложил вот такой хер на всех королей, генералов и судей, швырял деньги налево и направо, ходил по всему мир, в любой город въезжал как завоеватель, никого не боялся, воин и властелин, я повелевал и сражался, я до самых потрохов узнал и изведал что такое власть, богатство, воля, свобода и сила. Ты по сравнению со мной чмыреныш, слепой щенок, навозная куча. Да если меня прямо сейчас испепелит молния, то я всё равно ничего не потеряю. Я прожил такую жизнь какую ты даже вообразить не смеешь. Я победитель. Я был им и останусь. И ты пугаешь меня тем что я сдохну?! Что будет значить смерть для меня, до пьяна, до отрыжки, досыта напоившего каждую из своих страстей. Я изведал всё в этой жизни, я весь этот мир носил у себя в кармане. А ты, который даже не смог отыметь красивую бабу, лежавшую с тобой на одной кровати, о чем будешь вспоминать ты перед смертью? О своем тщедушии и бессилии, о своих бесконечных пиздостраданиях и глубокомысленном ковырянии у себя и у других в жопе, о том как боялся всего на свете и глотал слюни вместо того чтобы харкнуть какой-нибудь твари в морду. Да тебя даже презирать невозможно, разве что пожалеть. Тебе подарили жизнь, а ты её просрал как последнее чмо. Мудило стоеросовое. Пень с ушами. – Хишен перевел дух и продолжил уже спокойнее. – Кстати о смерти. У меня для тебя кое-что есть.
