— Только вы, ради бога, в дом его так не вносите, не то люди умрут со страху! — доносится взволнованный женский голос.

Второй рог. Это я сам его потребовал.

— Наполняйте! — вызывающе говорю я.

Я чувствую, как сверкают у меня глаза.

Второй идет полегче, и я перехожу алаверды к тамаде. Я даже не помню, какой я сказал тост. Еще хорошо, что тамада не спрашивает, а хоть бы и спросил, мне все равно нипочем не вспомнить.

— Да здравствуют позабытые могилы! — провозглашает тамада.

Неужели это я сказал такую глупость? Как я только мог сморозить такое?.. Но ничего не поделаешь, наверное, сказал.

— Может, ты отдохнешь, сынок? — слышу я мягкий женский голос.

Я с трудом открываю глаза. Не могу понять, где я и что со мной. Потом постепенно прихожу в себя и все вспоминаю. Эльдар спит, положив голову меж двух тарелок. Тамада храпит тут же, на полу Его прикрыли одеялом, а под голову подложили подушку.

Двор прорезали два луча света. Машина въехала во двор. Я признал в ней нашу «скорую». Кто знает, сколько рейсов совершила она, пока мы спали. Машина развернулась. Два луча метнулись вниз и высветили маленькую оду с красной черепичной крышей, скрытую деревьями.

Неожиданно свет погас, и темнота вновь поглотила красную черепицу оды.

— Может, чаю выпьете? — предложил тот же голос.

Кто-то трясет меня:

— Нодар, мы уже приехали.

Я не могу разлепить век.

— Спасите, доктор! — слышу я отчаянный женский голос.

— Что привело вас в такую рань? — это уже голос Эльдара.

— Какая там рань, я вас уже часа четыре дожидаюсь!

— Так что вам от меня нужно?

Я с трудом открываю тяжеленные веки и сразу смотрю на часы. Седьмой час утра.

Мы стоим возле больницы.

Я едва вылез из машины. Ноги подгибаются, а голова гудит.

Низенькая полная женщина лет пятидесяти слезно молит Эльдара пойти с ней к больному.

— Может, вы все-таки скажете, что с ним такое?

— Вчера он пришел выпивший, сердце у него страшно болит.

— Выпивший или пьяный?

— Пьяный, доктор!

— Сам пришел или привели?

— Привели.

— Ну и что, на что же он жалуется?

— Ворочается, стонет, бормочет что-то. Время от времени кричит и испуганно таращит глаза.

— Идите скажите, чтобы он быстрее в столовку шел. Вместе опохмелимся.

— Доктор!

— Никаких «доктор». Идите и делайте, что вам сказано.

Эльдар открыл дверцу машины.

— Садись. В больнице полный порядок. Поедем выпьем по бутылке шампанского для души.

Направляясь ко Дворцу спорта, на площади Героев я попал в пробку. Расстояние между машинами, зажавшими в тиски моего «жигуленка», было никак не больше нескольких сантиметров. Одно неловкое движение, толчок — и мгновенно врежешься в багажник впереди идущей машины, если до того никто не умудрится врезаться в твой собственный.

Я задыхаюсь. Все стекла опущены до отказа, но в салоне нестерпимая духота. Страшная жарища, солнце палит нещадно, в который раз убеждая меня в материальности мира. Я чувствую, как расплавленный асфальт липнет к покрышкам машины, а потная рубашка к телу. Я сам себе противен. У меня возникает страстное желание распахнуть дверцу, выскочить вон из машины и бежать куда глаза глядят. Вот бы добраться до какой-нибудь зеленой лужайки! Но я прекрасно знаю, что желанию моему не дано осуществиться. Со всех сторон я так плотно зажат машинами, что не до побега. А впереди и сзади жалко громоздятся туши застрявших троллейбусов и автобусов.

«Что случилось?» — хочу выяснить я, но глаза моих соседей по пробке не располагают к контакту.

Справа от меня за рулем «Жигулей» сидит мужчина лет пятидесяти пяти в очках, плотно притороченный к сиденью защитным ремнем. Ничего не скажешь, своевременная мера.

— Что случилось? — громко кричу я.

Он даже бровью не повел, не говоря уж об ответе.

«Может, он не расслышал?» — подумал я.

Через некоторое время я повторяю свой вопрос, на сей раз еще громче.

Очкарик невозмутимо повернул голову в мою сторону и пожал плечами.

Выхлопные газы, поднимающиеся в небо, тонкой стеной воздвиглись между машин. Такое впечатление, что машины парят в дымном мареве.

Нервы на взводе. Я чувствую, как до предела напрягается каждая жилочка, норовя вот-вот лопнуть.

В зеркале я вижу измученное лицо водителя задней машины.

Время от времени раздается милицейский свисток.

Впереди едва заметное движение.

А вот по туго натянутым проводам поползли троллейбусные бигели и тут же снова застыли.

Постепенно приближается протяжный вой сирены. Я платком стираю со лба обильный пот. Рубашка плотно прилипла к спине.

Кто-то дал длинный сигнал. К нему присоединился другой, потом третий. Через какое-то мгновение вся площадь потонула в реве сотен автомобильных клаксонов.

Вновь взревела сирена, на этот раз совсем близко, в каких-нибудь двадцати метрах. Автомобильные гудки постепенно ослабели, а потом и вовсе прекратились. Передний троллейбус сдвинулся с места.

Милицейские свистки заметно участились. А вот и сами постовые. Троллейбус упрямо ползет вперед. Неожиданно тронулась колонна слева от меня. Тронулась едва заметно, ползком, скорость не больше двух-трех километров в час. Я слышу надсадный рев моторов. Двигатели, измученные первой скоростью, жалко хрипят и испускают сизый дым. От выхлопных газов мутит. Я лихорадочно поднимаю стекла вверх, но в салоне такое пекло, что я снова опускаю их. Я высовываю руку наружу и чувствую, как она погружается в раскаленную сжиженную массу воздуха.

Колонна слева неуклонно ползет вперед. Остальные машины по-прежнему не двигаются с места.

В зеркальце я приметил похоронную процессию с милицейской машиной впереди.

Я вздрагиваю. И без того тяжелое сердце болезненно сжалось.

Может, и нашей колонне повезет, в конце концов! Бигели троллейбуса виднеются уже далеко впереди, но, увы, они вновь окаменели. И автобусы стоят без движения.

Сирена завыла над самым ухом. Колонна слева опять застыла на месте.

Я смотрю в зеркальце. Грузовик с опущенными бортами задрапирован в черный бархат. У гроба стоят ребята. Самого гроба не видно. Неприятное предчувствие захлестнуло меня: а вдруг покойник — ребенок?

В последние годы лишь смерть детей тяжело действует на меня.

Колонна слева вновь пришла в движение. Милицейская машина ушла далеко вперед. Катафалка в зеркальце уже не видно Вот-вот он поравняется со мной. Я упорно смотрю в противоположную сторону: авось проскочит мимо. Не испытываю ни малейшего желания увидеть покойника.

Неожиданно на меня упала тень. Я понял, что катафалк прошел рядом. Вскоре солнце вновь обрушилось на машину. Некоторое время я продолжаю смотреть вправо, ожидая, что катафалк окончательно минует меня, но, не удержавшись, я все же посмотрел влево. Катафалк отъехал на каких-нибудь четыре метра, и колонна дружно затормозила. Теперь рядом со мной оказалась машина с близкими покойника. На заднем сиденье «Волги» сидят три женщины, а не переднем водитель и видный мужчина средних лет. Я невольно перевожу взгляд на катафалк. Над гробом возвышаются четверо разомлевших от жары юношей. Они поминутно вытирают платками лицо и шею и с нетерпением ждут, когда колонна двинется. Но все без толку. И встречный поток машин застрял без всякой надежды на продвижение.

Мне хорошо видны седые волосы покойника. Слава богу, что предчувствие мое не сбылось. Я вновь поворачиваю голову в сторону близких покойного. Неизвестно, что больше угнетает их — горе или жара.

И опять я гляжу вправо. Очкарик немного продвинулся вперед. Теперь рядом со мной оказалась «Волга», по всему видать — государственная. Невыразительное лицо водителя изумило меня. На нем ни следа переживаний. А может, он просто обалдел от нервотрепки? Или попросту свыкся с подобными ситуациями, ставшими для него нормой жизни?