— Равнение направо! — скомандовал офицер, когда рота поравнялась с голубым домом.

Рота строевым шагом прошла мимо дома трех братьев, отдавая честь погибшим на войне.

Тамаз не почувствовал, как по щеке его скатилась слеза. Отар прикусил нижнюю губу. Сжимая поводья, застыли в седлах Ростом и Амиран.

Тамаз смотрел то на портреты, то на солдат, шагающих строевым шагом. В серых шинелях проходили молодые парни, ровесники погибших, совсем еще юные ребята. Они благоговейно отдавали честь своим сверстникам, которые грудью встретили пулю и унесли в могилу чистое и непорочное чувство первой любви.

Перевод А. Федорова-Циклаури.

Во сне я почувствовал, что кто-то стоит над головой и пристально смотрит на меня. Странное, пугающее чувство овладело мной. Медленно приоткрываю веки. Сначала в глаза бросается белизна полуразрушенной церкви, а потом бесформенная серая масса, приобретающая человеческие очертания.

Незнакомцу лет сорок пять, но по виду можно дать и больше. Так случается часто. Сельские жители здоровее городских, однако выражение их лиц намного опережает возраст. На левом плече незнакомца висит ружье, а мизинец левой руки покоится на кожаном ремне. В правой руке он держит сигарету и безмятежно затягивается.

Я не сразу понимаю, где нахожусь. Мое рассеянное, все еще затуманенное жарой и сном сознание, как сквозь объектив фотоаппарата, видит эту церковь, огромные стволы вязов, смутную фигуру, приобретающую человеческие очертания. Этот красивый, плывущий в июльском мареве пейзаж еще не раздражает ни единой клеточки моего мозга.

Обо всем этом я догадываюсь позже, когда туман постепенно рассеивается. А небритый незнакомец кажется продолжением бессюжетного, бесконечного сна, приснившегося мне наяву.

Пристальный взгляд этого человека и спугнул мой сон. А может, он и не смотрел на меня — просто стоял и ждал нашего пробуждения, кто знает… Но почему именно я почувствовал жжение двух лучей, пронизавших мое тело?

Я вижу полуразрушенную белую церковь.

Чувствую, как проясняется мое сознание. Сердце по-прежнему бьется еле слышно. И пульс замедлен. Но зато я отчетливо ощущаю, как переливается по жилам кровь.

Я посмотрел по сторонам. Дато и Гия спят как ни в чем не бывало.

Дато лежит навзничь, голова его покоится на узловатом корне вяза, красная разрисованная кепка наползла на самые глаза.

Гия, широко раскинув руки и ноги, уткнулся носом в землю. Левый глаз его слегка приоткрыт. Мной овладевает тревога, и я невольно ищу взглядом отверстие от пули на его спине…

Смотрю на часы. Скоро десять. Зевота сводит скулы — мы проспали целых два часа.

Лучи солнца не могут пробиться сквозь густую листву вяза.

Зато белая церковь, окруженная огромными вязами и кленами, сияет так ослепительно, словно кто-то собрал в огромную хрустальную линзу все солнечные лучи и направил их прямо на здание.

Мне кажется, что я даже вижу прозрачное пламя, возженное на куполе.

Взгляд мой снова возвращается к незнакомцу. На этот раз я смотрю ему прямо в глаза. И он, словно давно ждал этого, вполголоса здоровается со мной. Видно, боится разбудить Дато и Гию.

Незнакомец снимает с плеча ружье и осторожно кладет его на траву. Потом приседает на корточки и, опершись правой рукой о землю, устраивается напротив.

Я беззвучно отвечаю на приветствие. И тоже опираюсь руками о землю. Сначала я приподнимаюсь, а затем уже прислоняюсь спиной к вязу.

И снова зеваю.

Потом резко развожу руки в стороны и энергично потягиваюсь.

И улыбаюсь.

Улыбаюсь своему «энергичному потягиванию».

Шарю в карманах в поисках сигарет.

И не нахожу.

Незнакомец догадался, что я ищу. Он ловко выпростал из кармана потертой воинской гимнастерки пачку сигарет.

— Спасибо! — я опередил его, не дав ему встать.

Только теперь я увидел пачку «Мальборо», валявшуюся на траве. Видно, перед сном я не успел сунуть ее в карман. А может, просто положил рядышком, боясь смять в кармане?

Понимаю, что думать об этом глупо. Но меня раздражает другое — не стал ли я, часом, забывчив?

Вроде бы рановато. Ведь мне всего лишь тридцать четыре. Точнее, тридцать четыре года и девять месяцев. Все равно — тридцать четыре.

С чего бы это я стал считать месяцы? Мне еще долго быть тридцатичетырехлетним.

— На, закури! — говорю я незнакомцу и неловко бросаю пачку.

Он ловит ее с такой легкостью, что я уже начинаю сомневаться в своих предположениях о его возрасте.

Он внимательно рассматривает коробок. Его губы беззвучно шевелятся, пытаясь прочитать надпись. И английский тут ни при чем — видно, он вообще не умеет читать одними глазами.

Впрочем, ничего удивительного нет — стоит только взглянуть на его небритое, морщинистое лицо. Нет, не то. Морщинистое и небритое лицо еще ничего не означает. Главное в другом — узенький лоб и бездумные глаза, явно не перетруженные чтением книг.

Незнакомец упрямо рассматривает коробок и наконец осторожно несет сигарету к губам.

Я курю и по-прежнему шарю взглядом по спине Гии, отыскивая пулевое отверстие. И даже не одно — многоточие от автоматной очереди. Но на этот раз меня уже не тревожит его полуоткрытый глаз.

Незнакомец с сожалением возвращает мне коробок. Бросить его мне он, видимо, не осмелился. Он приподнялся, потом встал на колени. Теперь он запросто мог передать мне коробок из рук в руки, но и этого не позволил себе сделать. Он встал, подошел ко мне и с подчеркнутой вежливостью протянул сигареты. Затем снова уселся на место. Собственно, все это так и должно было произойти. И вежливость тут ни при чем. Просто он признал мое превосходство.

«Превосходство», — смеюсь я в душе. Точнее, горько улыбаюсь. А впрочем, и слово «горько» не совсем верно выражает то, что я хочу сказать. Вполне возможно, слова «иронично улыбаюсь» гораздо больше соответствуют тому, что я сейчас испытываю. В деревне, надо сказать, вообще очень просто признают превосходство другого. В данном случае было довольно и того, что незнакомец счел нас за горожан. Быть горожанином наверняка означает для него быть тбилисцем. Впрочем, чтобы признать наше превосходство, ему за глаза должно было хватить даже красной разрисованной кепки Дато, не говоря уже о моих американских сигаретах.

Я небрежно сую коробок в нагрудный кармашек рубашки.

Справа, метрах эдак в тридцати — сорока от нас в тени вяза отдыхают пятеро мужчин. Утром они косили траву.

Трое лежат навзничь и спят. Двое других, прислонившись, подобно мне, к стволу дерева, дремлют.

Удивительно, как вымахали здесь такие вязы и клены…

Церковь расположена в альпийской зоне, в двух километрах от селения. Два километра вроде бы не так уж и много, но кажется, что селение далеко внизу, гораздо ниже альпийских лугов.

Вокруг церкви переливаются зеленью покосы, тут и там разбросаны картофельные поля.

Повыше, за хребтом, покрытым зеленой травой, сияют серебром вершины Кавкасиони.

В округе не видать ни единого деревца, до самого селения не встретишь даже захудалого кустарника. Лишь вокруг церкви, словно по волшебству, взметнулись в небо могучие вязы и дубы вперемежку с кленами и ясенями.

В церковной ограде между деревьев виднеются старые могилы, густо поросшие бурьяном. Несколько могильных холмов еще сохранили следы человеческих рук, — видно, насыпаны они сравнительно недавно, года два-три назад.

Селение вполовину опустело, и чем дальше, тем реже Тревожат тишину причитания и плач.

Маленькая церквушка, возведенная из белого камня, неуклонно разрушалась. Купол, покрытый красной черепицей, провалился. Северная стена немилосердно осела. На остатках купола и в трещинах стены буйно разрослась трава. А над звонницей мощно навис клен, проникший сильными корнями в расселины: чувствуется, что между кленом и стеной разгорелась война не на живот, а на смерть, скоро обещающая закончиться победой дерева.