Тамаз Яшвили снял очки, положил их на край стола, ощупью взобрался на стул, выпрямился и поймал петлю… Как в тумане вспоминается дикий крик женщины. Наверное, это была Медея. Когда она проснулась? Видимо, когда загремел упавший стул. Смутно помнил он бой часов. Они пробили три раза. Он вроде даже прислушался, часы больше не били. Верно, умолкли, отбив три удара. Больше он ничего не помнил.

Тамаз почувствовал, как взяли его руку, и снова открыл глаза. Врач сидел на стуле и держал его за запястье.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

«Наверное, думает, что я не в своем уме, или воображает, что совершил благое дело, вернув меня к жизни», — подумал Тамаз.

— Как вы себя чувствуете? — повторил врач.

— Мои родители ничего не знают? — вопросом на вопрос ответил Тамаз.

— Ни родители, ни сослуживцы. Ваш друг не позволил никому сообщать.

Тамаз немного успокоился. Он понял, что этим «его другом» был Отар Нижарадзе.

— Очень прошу, не расспрашивайте меня ни о чем и не пускайте ко мне никого.

— Даже вашу супругу?

«Мою супругу», — невольно зажмурился Тамаз.

— Да, и ее тоже.

Врач встал и отодвинул в сторону стул.

— Когда меня выпишут? — не открывая глаз, спросил Яшвили.

— Вероятно, дня через два, у вас пока температура. Кроме того, мы должны обследовать вас.

Врач ушел. За ним последовали остальные. Как только захлопнулась дверь, Тамаз открыл глаза и оглядел палату. Под потолком — простой матовый плафон. Окно забрано железной решеткой.

«Эта палата, видимо, для таких, как я, чтобы из окна не выбрасывались». — Он горько усмехнулся, попробовал повернуться на бок. Ему почему-то казалось, что это будет очень трудно, и удивился, как легко удалось осуществить свое намерение, только в горле отдалась боль, и настроение было отравлено. Горло стягивали бинты. Повернувшись к стене, он снова закрыл глаза. И не заметил, как уснул. Проснулся он утром. Неужели после всего случившегося он еще мог спать? Какое же нынче число?

В палату вошла пожилая медсестра и заставила его принять лекарство.

— Как ты себя чувствуешь, сынок? — заботливо спросила она.

— Спасибо, хорошо.

— Поправляйся, сынок, пожалей себя и своих родных.

Тамаза тронул сердечный, заботливый голос женщины, пришедшей удивительно вовремя, и ему вдруг страшно захотелось поговорить с Отаром.

— Ко мне никто не приходил? — спросил он.

— Один высокий красивый парень. Как привезли тебя, так с тех пор и не уходит.

— Какое сегодня число?

— Девятое сентября.

«Девятое сентября, значит, я здесь второй день».

— Не впустить ли его, сынок?

— Впустите. — Тамаз закрыл глаза.

Женщина вышла. Скоро дверь распахнулась. Тамаз узнал широкие спокойные шаги. Отар придвинул к кровати стоявший у стены стул и сел. Он ждал, когда Тамаз откроет глаза. Тамаз сгорал со стыда. Он уже раскаивался, что разрешил впустить друга, и старался оттянуть время. Не знал, с чего начать разговор. Боялся, а вдруг Отар станет читать ему нотации. Сердце сжималось в ожидании неприятных слов. Наконец он пересилил себя и открыл глаза. Отар смотрел на него с улыбкой.

У Тамаза перехватило дыхание, по щеке скатилась слеза.

— Что говорят, долго еще собираешься торчать здесь? — спросил Отар и как бы между прочим вытер платком слезу со щеки Тамаза.

— Если бы от меня зависело, сейчас бы ушел, — улыбнулся Тамаз. У него отлегло от сердца.

— Врагу не пожелаю попасть в руки врачей. Если даже ты совершенно здоров, все равно что-нибудь найдут. Будь другом, надень очки, а то мне кажется, что я разговариваю с посторонним человеком. — Отар протянул другу очки, лежавшие на тумбочке.

Тамаз осторожно повернулся на бок.

— Можно подумать, что ты после операции! Смелее двигайся. Ты же не болен. — Отар сильными руками встряхнул друга. — Поднимайся быстрее, пока на тебя общественную нагрузку не взвалили.

— Какую еще общественную нагрузку?

— Такую. Вот назначат редактором стенной газеты. А уж членом редколлегии наверняка станешь.

Тамаз засмеялся.

— Напрасно смеешься. Однажды, когда я лежал в больнице со сломанной ногой, меня заставили писать статью о передовых больных. Тебе известно, кто из больных считается передовым?

— Наверное, тот, кто слушается врачей, не нарушает режим, исправно пьет лекарство и не отказывается от еды.

— Нет, дорогой мой. Это лишь некоторые качества передового больного. Передовой больной тот, кого мучают сразу несколько болезней. Например, язва желудка, цирроз печени, расширение вен. Если к этому добавляется еще и стенокардия, то перед нами типичный образец передового больного.

Тамаз закрылся одеялом, чтобы Отар не видел, как он смеется.

— Да, знаешь, что я решил? Как только ты выйдешь отсюда, отправимся в горы, в деревню к моим родственникам. Полетим на самолете. Я все равно не работаю, да и ты нуждаешься в отдыхе. Сегодня же напишу дяде. В субботу и полетим. Полетим, а?

— Полетим! — кивнул Тамаз. Ему очень понравилось предложение друга. Сейчас он не мог оставаться в Тбилиси. Он должен уехать на некоторое время, пока не утихнут сплетни и пересуды.

— Я беру билеты на субботу, сегодня — среда, до тех пор тебя, наверное, выпишут?

— Сегодня бы ушел отсюда!

Неожиданная мысль осенила Отара, глаза его заблестели.

— В конце концов, ты же не настоящий больной, что тебе тут надо?

— Я и говорю, как отпустят, сразу уйду.

— Знаешь, что я скажу? — прищурился Отар. — Хочешь улизнуть?

— Как?

— Очень просто. Часов в десять — одиннадцать я подгоню машину. Ты спустишься вниз. В это время врачей не будет. Садимся в машину и едем ко мне. Ты думаешь, я хуже их буду ухаживать за тобой?

Тамаз засмеялся.

— Чего ты смеешься?

— А если врачи перепугаются?

— Конечно, дорогой, от разрыва сердца умрут. Вот ручка, кажется, и бумага есть.

Отар достал из кармана ручку и клочок, бумаги.

— Пиши записку, чтобы не волновать врачей. Итак, приступим, что ли, разработаем точный план?

Тамаз снова радостно засмеялся.

— Чего ты все смеешься, согласен или нет?

— Согласен.

— Тогда будь готов к одиннадцати. Мы трижды посигналим снизу. Ты идешь к туалету справа по коридору. Оттуда спускаешься по лестнице на первый этаж. Привратника я беру на себя. Одежда будет в машине. Усыпи бдительность дежурного врача и добейся полного доверия. В твоем распоряжении целый день. Ты же знаешь, за тобой особый надзор.

— Об этом не беспокойся!

— Я доволен тобой, мой мальчик! — Отар запустил пятерню в волосы друга, взъерошил их, подмигнул и встал.

Отар проснулся на рассвете, взглянул на кровать, где спал Тамаз. Уже третий день Тамаз живет у него. Отар осторожно встал, нашел кеды и на цыпочках прокрался в ванную. Еле слышно, чтобы не разбудить друга, пустил воду, умылся, оделся, бесшумно отпер дверь и вышел на улицу.

Тбилиси еще спал. Прохожие были редки. Перед гастрономом стояло несколько женщин с молочными бутылками в руках и как будто дремали стоя.

Настроение у Отара было прекрасное. Он с какой-то любовью смотрел на женщин, ожидавших открытия магазина, на дворников, на изнуренных бессонной ночью сторожей, на нескольких пассажиров, сидящих в пустом троллейбусе. Фонари еще не потушили, хотя свет их уже растворялся в утреннем, и они едва мерцали. Отар наблюдал, как рождается тбилисское утро.

Позади зашумела машина, он оглянулся — шло свободное такси. Помахал рукой. Машина притормозила. Шофер высунул голову и извинился:

— Не сердись, брат, не могу подвезти, всю ночь дежурил, глаза слипаются.

Отар улыбнулся, ничего, мол, не поделаешь, и, прощаясь, поднял руку.

Машина медленно тронулась, шофер еще раз обернулся — не обижайся, и поехал. Не пройдя и пятидесяти метров, машина затормозила и дала задний ход.

— Иди, садись! — открыв переднюю дверцу, крикнул шофер. — Не хочется, чтобы твой день начинался с неудачи, кто знает, по какому делу едешь.