Отар сел в машину. Не зная, как выразить благодарность, он достал из кармана пачку сигарет и протянул водителю.

— Куда поедем? — закуривая, спросил тот.

— На улицу Пушкина.

— На улицу Пушкина, — повторил шофер, трогая машину.

— Трудно работать ночью? — спросил Отар после недолгого молчания.

— Еще бы. Дело не в том, что не спишь, ночью кто только не садится к тебе, и пьяные, и всякие…

Утреннюю тишину нарушил вдруг гул, словно где-то в центре города, постепенно набирая силу, заработал невидимый мотор. Улицы наполнились пешеходами, машинами, автобусами и троллейбусами. Казалось, сам город встал на невидимые колеса и покатил куда-то. Гул пестрых железных рек поглотил утреннюю тишину.

Они выехали на улицу Пушкина. Отар попросил шофера остановить у гастронома и полез в карман за деньгами.

— Если тебе еще куда надо, говори, не стесняйся.

— Нет, дорогой, ты и так измучен, найду другую.

— Видишь, час пик, сейчас такси не поймаешь. Не теряй времени, беги.

Отар положил деньги в карман и помчался к складу гастронома. Скоро он показался с ящиком чешского пива. Шофера в машине не было. Отар огляделся и увидел, что тот стоит возле уличного фонтанчика, подставив лицо под струю. Отар бросил ящик на сиденье и поспешил назад. Когда он притащил второй ящик, шофер уже сидел за рулем и мокрым платком вытирал шею.

— Поехали, вернемся на ту же улицу, — сказал Отар.

Отар ощущал удивительную легкость и свободу. Пропала усталость, не оставлявшая его в последнее время. Почему ему было так хорошо? Может, потому, что Тамаз Яшвили преодолел душевный кризис? Слов нет, спасение друга и возвращение его к жизни радовало Отара, но главным все-таки был недавний разговор с профессором. «Возможно, вы проживете в три раза дольше», — сказал он. Не три года, как предполагал Отар неделю назад, а в два или три раза больше. Разумеется, необходимы лечение, режим, что так непривычно Отару, но ничего, он возьмет себя в руки. Главное, он проживет шесть, семь или еще больше лет! Смерть, которая витала совсем рядом, теперь маячила где-то далеко. А за это время, возможно, ученые окончательно победят лейкемию. Прошли считанные дни, а какой скачок сделала наука. Отар прекрасно понимал, что такие скачки не следуют один за другим, не растут, как спортивные рекорды, каждый год, но впереди шесть-семь лет. Какими заветными стали для него эти цифры, прибавилось сил, нахлынула былая энергия, и это было самым главным. Отар Нижарадзе не так боялся смерти, как боялся уйти из жизни, не оставив после себя следа.

«Ната!» — пронеслось в голове, но он тут же попробовал думать о чем-нибудь другом, о незавершенном романе, о задуманных рассказах, но тщетно.

«Как поступит Ната, когда узнает о моей болезни?»

Нет, до этого он должен уйти от нее, приложить все силы, чтобы она возненавидела его. Он не имеет права отравлять жизнь любимому человеку. Пусть их разрыв будет для Отара величайшим несчастьем, иного выхода нет. Отар пытался переключиться на иное, но перед глазами снова и снова возникала Ната. В Тбилиси ничего не утаишь, Ната наверняка скоро узнает о его болезни. И тогда… Что будет тогда?

Отара страшил этот вопрос, он собрал всю волю и стал думать о других вещах, беседовал с героями своего неоконченного романа. Надо поскорее приняться за роман. Сначала он отвезет Тамаза в деревню, пусть тот успокоится и отойдет, а потом надо ехать в Москву и браться за лечение. Шесть, семь или больше лет! Заветные цифры!

Весь день он носился по городу, не чувствуя усталости, уладил множество дел, достал билеты на самолет, а вечером принялся укладывать вещи. На столе и на стульях были разложены рубашки, брюки, майки, носовые платки, писчая бумага. На полу лежали две спортивные сумки. Лениво двигаясь по комнате, Отар успевал укладывать вещи и занимать Тамаза разговором. Тамаз понимал, что друг нарочно обходит молчанием случившееся. Он смеялся и шутил как ни в чем не бывало. Три последних дня, живя у Отара, Тамаз много раз пытался начать разговор о своей «дурости», как мысленно окрестил попытку самоубийства. Но, увы, ничего не получалось. У него тут же перехватывало горло, и он решал отложить разговор на потом. Так прошли три дня. Завтра утром они с Отаром улетают. Надо набраться решимости и сейчас же поговорить по душам. Тамаз посмотрел на Отара. Держа в руках брюки, тот сидел на корточках перед сумкой. Тамаз поднялся, подошел к кровати, лег, зажмурился, думая, с чего бы начать, затем отвернулся к стене и стал разглядывать разводы на обоях.

— Отар! — сказал он вдруг срывающимся голосом.

Отар по тону догадался, что Тамаз собирается сказать что-то серьезное, и поглядел на него.

Тамаз медлил. Оба они растерялись, а пауза только усугубляла напряжение. Отар решил перевести разговор на шутливые рельсы, встал, отряхнул брюки и как бы между прочим сказал:

— Выкладывай.

Тамаз снова уставился на голубые разводы обоев, не видя ни их, ни самой стены.

— Отар, мне надо серьезно поговорить с тобой. Очень прошу, не обращай разговор в шутку. Я хочу прямо сказать о своей боли, и ты должен отвечать прямо, без скидок.

— С превеликим удовольствием! — Отар повесил брюки и сел на диван.

— Я совершил большую глупость, да? — У Тамаза снова осекся голос.

Отар видел только затылок отвернувшегося к стене друга, но догадывался, что у того дрожат губы.

— Как тебе ответить, ведь не поверишь, если скажу, что нет? Да, ты совершил страшную глупость, хуже некуда! — Отар неожиданно решил высказать все прямо. Он интуитивно понял, что всяческие успокаивания и попытки облегчить дело еще больше растравят рану Тамаза. — Да, ты пошел на такую глупость, — продолжал Отар, — которая недостойна мужчины, тем более такого интеллектуального и образованного человека. Была ли у тебя уважительная причина, чтобы накладывать на себя руки? Может быть, природа не одарила тебя талантом? Может быть, в институте тебе не создали условий? Да в математическом институте тебя на руках носили, и даже мысль о самоубийстве была неблагодарностью, более того, предательством. Вспомни-ка обожаемых тобой Абеля, Галуа и других математиков, чьих фамилий я уже не помню. Разве кто-нибудь из них мог мечтать о таких условиях, как у тебя? Я не учил их формулы и вообще знаю о них от тебя. Ты бы лучше брал пример с них, преодолевал все препятствия, как преодолевали они! А ты при первой житейской неурядице, совершенно ничтожной, смехотворной, покорился, сложил оружие, разве это достойно мужчины?

Отар остановился и закурил. Он явно волновался. Куда-то исчезла его обычная флегматичность, он говорил горячо и страстно. Тамаз не произносил ни звука. Не отводил глаз от голубых разводов на обоях. В другое время слова Отара наверняка бы возмутили его, но сейчас приносили облегчение.

Отар затянулся и сдержанно продолжал:

— Стоило ли из-за этой дряни совать голову в петлю? Мне кажется, ты сам сейчас горько смеешься над своим поступком. Но он — хороший урок для тебя, если ты задумаешься, разумеется, и проанализируешь его, а способности анализировать, насколько я знаю, у тебя больше, чем нужно.

Слова Отара звучали спокойно и невозмутимо:

— Мы, дружище, еще не совершили ничего такого, чтобы упрекать общество, людей в неблагодарности, в непризнании наших заслуг и роптать на жизнь, да еще совать голову в петлю хотя бы даже из самого лучшего нейлона. Прошу извинить, что я говорю плакатно, словно лектор с трибуны сельского клуба, но я должен вдолбить тебе, что каждый человек обязан сделать для своего народа и своей страны все, что в его силах. Разберись, отвлекись от своих цифр, формул и подумай…

— А что говорят обо мне? — вопросом ответил Тамаз.

— О-о, это мне уже нравится, это огромный прогресс. Тебя уже интересует мнение людей, ты понял, что у тебя есть враги и друзья, что каждому из них следует давать достойный ответ. Ты только что признался, что совершил глупость. Раз тебе повезло и ты остался в живых, скажу откровенно, я только рад случившемуся. В твоей голове одно колесико вертелось не в ту сторону, теперь оно пошло нормально. Мы сейчас уезжаем, на две недели отключимся от всего, отдохнем, придем в себя, успокоимся, а затем начнем новую жизнь. Нам предстоит многое сделать, очень многое, время не ждет. Если у нас что-то есть за душой, мы обязаны отдать это людям…