Сигареты кончились. Следователь предупредительно протянул мне свою пачку.

— Можно ли сказать, — глубоко затянувшись, продолжил я, — что Леван Гзиришвили первым обнаружил мезоны и их многочисленное семейство? Ведь академик стоял на пороге этого открытия. Естественно, открытие семейства мезонов не было открытием того ранга, каким бы стало обнаружение совершенно неизвестных элементарных частиц. Однако само по себе открытие семейства мезонов и их экспериментальное подтверждение, несомненно, упрочило бы мировой авторитет Левана Гзиришвили. К сожалению, он долго не мог оправиться от жестокого удара. Лишь человек с железной волей и стальными нервами мог вынести такое. Академик еще долго пребывал в состоянии шока. Он упрямо пытался доказать существование малых пиков, с завидным упорством стремился открыть несуществующие элементарные частицы. В конце концов, убедившись в своей ошибке, он пришел в себя, но было уже поздно. Семейство мезонов было уже обнаружено и описано. Одним словом, даже радость открытия и экспериментального подтверждения существования семейства мезонов стала достоянием других. Так рухнул за́мок мечты. Триумф сменился жестоким поражением. А от замков мечты, по выражению одного прекрасного физика и писателя, развалины не остаются. — Пауза. — Не знаю, насколько точно я ответил на ваш вопрос, но вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

— Да, мне все ясно, вернее сказать, многое стало ясно… Но… — он пожал плечами, — до меня все же не доходит, что заставило его покончить с собой. Как же поступать в таком случае нам, простым смертным, кому не дано потрясать мир великими научными открытиями? Выходит, мы все должны кончать самоубийством? В конце концов, у Левана Гзиришвили немало заслуг перед наукой, и он еще мог сделать многое.

— Да, но киту в луже не наплаваться. Давайте же мы, как вы удачно изволили выразиться — «простые смертные», не будем обсуждать поступки людей, подобных Левану Гзиришвили. Он пожертвовал науке всем, что имел, не создал собственной семьи, не заботился о земных утехах и даже не насладился любовью женщины, о которой мечтал и перед которой благоговел. Его мысль, талант и энергия до последнего эрга — он, наверное, еще со школы помнит, что это такое, — были отданы исследованию и решению загадок вселенной. Да, он не пощадил ни таланта, ни времени, ни молодости, ни здоровья. И когда все эти жертвы оказались бессмысленными, жизнь академика тоже потеряла всякий смысл. Думаю, что яснее тут ничего не скажешь. Все, я уже кончил.

Следователь хотел что-то сказать, но не успел. Скрипнула дверь, и в комнату вошла Эка. Она, видно, поняла, что разговор исчерпан, и принесла нам кофе.

А может, это всего лишь сон? Тягучий, нескончаемый сон?

Но надежда бесследно улетучивается вместе с сигаретным дымом.

А в легкие лениво вползает желтый яд.

Никак не могу вспомнить, какой по счету стакан я выпил — третий или четвертый. Лед растаял в шампанском. Я долго кручу стакан в руке и наконец пью остатки шампанского вместе с кусочками истончавшего льда. Потом откидываюсь на спинку стула и смотрю Зурабу прямо в глаза. Я не чувствую, как пьянею. Удивительно, ведь мы выпили всего одну бутылку. Видно, я никак не могу оправиться после той памятной ночи. Временами груз спадает с плеч, и я, как и прежде, становлюсь спокойным и невозмутимым. Но потом незаметно мне делается не по себе. Одной бутылке вина ничего не поделать с двумя мужчинами. Но нервы расшалились, и, наверное, поэтому я легко пьянею. Блаженство разливается по всему телу. Сосуды расширились, и кровь весело бурлит в полегчавшем от алкоголя организме. К сожалению, вина у меня больше нет. Квадратный, плоский и лоснящийся лоб Зураба блестит сильнее обычного. Его несимпатичные глаза просительно смотрят на меня, словно вымаливая что-то. Нет, нет, они клянутся мне в преданности и дружбе.

А шампанского у меня уже нет. Но я даже не думаю спускаться в магазин. Пить с Зурабом мне не по сердцу. Просто душа просит холодного шампанского с лимоном. А лимона в эту пору не достать. Вот и приходится довольствоваться шампанским со льдом.

Я с горечью гляжу в пустой стакан и злюсь на себя. Ведь я знал, что дома у меня всего лишь одна бутылка. Надо бы спуститься в магазин и купить. Зураб что-то бубнит не переставая.

Я слушаю его краем уха, но ничего, кроме взволнованного голоса, не слышу.

Ах, какой, дескать, он был прекрасный человек (он — это, видно, Леван Гзиришвили), что нам теперь, дескать, делать, как стряслось такое несчастье (да, несомненно, он говорит о Леване Гзиришвили)? Ах, как, мол, я понимаю тебя. Действительно, как это можно соваться в чужие дела? Разве понять, мол, это следователю?

Внезапно меня осеняет — на кухне за банками должна быть бутылка коньяку. Я даже помню марку — «Варцихе». Принести или нет? Ну конечно — если коньяк действительно стоит за банками на полке. Тут же у меня появляется не менее гениальная идея: а что, если взять Зураба за шиворот, поднять со стула, плюнуть ему в плоский лоб, а потом, поддав коленкой под зад, спустить его с лестницы?

Нет, этого я делать не стану. Первая идея кажется мне гораздо соблазнительней: выйти на кухню и отыскать коньяк. А вторая подождет, торопиться некуда, надо сначала выяснить, чего он ко мне притащился спозаранку.

Ах, дескать, в какое время он нас покинул, а теперь вот надо с пришлым человеком срабатываться…

Я засомневался: а впрямь ли у меня есть коньяк? Смутно вспоминаю, что месяца два назад я припрятал бутылку за батареей банок на самой верхней полке.

Как жаль, дескать, что он умер. Кто знает, кого пришлют на нашу голову. Впрочем, почему, дескать, обязательно присылать, а если директором станет кто-нибудь из наших, ну, к примеру, ты?

Вот теперь я догадываюсь, зачем пожаловал ко мне сей господин. Где наша не пропадала, пойду отыщу коньяк, пусть этот болван выскажется до конца.

Я встаю и направляюсь на кухню. Остановившись в дверях, оглядываюсь. Зураб сидит ко мне спиной. В руках он держит стакан и пристально рассматривает его на свет. Кто знает, какая новая мысль рождается в тупичках его мозга. Волосы на макушке его идеально круглой головы повылезли, и теперь она похожа на мишень для стрел или, на худой конец, для пули.

Ура! Коньяк на месте. Я отыскал две рюмки и, наполнив их, преподнес одну Зурабу. Он по-прежнему не может расстаться со стаканом. Свою рюмку я мигом опрокинул, не сказав ни слова. Со стороны я вполне мог сойти за алкаша.

Вот именно, зачем, дескать, нам нужны варяги, когда у нас есть ты. Ну и что из того, что ты молод, в конце концов, дескать, в нашей области нет в республике специалиста лучше тебя.

Так вот оно что! Меня озарило, словно небо надо мной разверзлось. Теперь понятно, почему он в эту жарищу заявился ко мне в костюме, при галстуке и в белой рубашке с запонками на манжетах. А я, дурень, до сих пор не уразумел причины столь раннего его визита.

Только тебе, дескать, по плечу быть директором института.

Наши взгляды неожиданно скрестились. Он все не выпускает стакан из потной руки. Пока он не отпил ни капли. Выходит, я один выдул всю бутылку. И, пораженный этим великим открытием, я потянулся за сигаретой. Зураб мгновенно поставил стакан на стол и, щелкнув зажигалкой, предупредительно протянул мне огонь. Курить не хочется, но я через силу затягиваюсь.

Конечно, я понимаю, дескать, что ты настоящий исследователь, где тебе заниматься всякими административными делами, но делать нечего, не оставаться же институту без директора.

Почему мне не колют глаз наглые жесты Зураба Гомартели? Какие изменения произошли в его душе?

Я кончаю курить и делаю второе важное открытие: все это время говорит один Зураб, я же не вымолвил ни словечка. Я подливаю себе коньяку. Внезапно я чувствую острый голод. Выпивка возбудила аппетит, а в доме хоть шаром покати. На всякий случай я иду на кухню, авось где-нибудь завалялась хоть корочка хлеба. Судьба и на этот раз благоволит ко мне. Кусочек черствого черного хлеба весьма кстати. Я возвращаюсь в комнату. Мой взгляд вновь натыкается на мишень для лука. Почему я никогда не замечал ее раньше? Впрочем, может, и замечал, но не придавал значения. Ларчик открывается просто, мне вообще до лампочки особа Зураба Гомартели.