Ясе встал и снова заходил по кабинету.

«Откуда ему известны все подробности?» — не мог понять Тамаз, следя за этим непропорционально сложенным, но живым и энергичным человеком.

Неприятное лицо профессора сияло от удовлетворения. Он был неописуемо доволен своей речью, своими точными, изложенными с математической четкостью жизненными наблюдениями и не сомневался, что произвел на молодого коллегу неизгладимое впечатление.

— Итак, ты сейчас ни над чем не работаешь? Никакой проблемой не занимаешься? — изменил тему разговора профессор, снова перескакивая на «ты».

— Почему же? Я работаю над проблемой однозначного определения замкнутых многогранников.

— Замкнутых многогранников? — Профессор не мог скрыть изумления. Он подошел поближе и заглянул в глаза Тамазу.

— Да.

— У вас есть какие-нибудь интересные результаты?

— Пока еще нет.

— Знаете, дружок, что я вам посоветую? Оставьте эту проблему. Еще в девятнадцатом веке над ней бесполезно бился сам Коши. Как сыну и коллеге, я бы посоветовал вам другое. Возьмите более легкую тему, обратитесь к какой-нибудь доступной проблеме, с которой вы с вашим талантом справитесь за год. Я буду добиваться, чтобы вам предоставили годичный отпуск, чтобы вас направили в Москву. Я дойду до самого президента. Да, до самого президента академии и все устрою. Даю вам честное слово. Я дорожу талантливыми молодыми людьми и всячески стараюсь пробить им дорогу. Смеяться над способным человеком, затирать его я никому не поз-во-лю! — Последнее слово профессор произнес по слогам, ритмично отмечая их ударами ладони по столу. Затем лихо повернулся, сделал три шага и, тут же резко обернувшись к Тамазу, спросил напрямик:

— Что ты намерен сейчас предпринять?

— В каком смысле? — опешил Тамаз.

— Как, вы намерены безропотно снести все унижения и простить вашего уважаемого профессора?

Тамаз посмотрел в горящие глаза профессора Дидидзе, и вдруг словно какая-то пелена спала с глаз — Тамаз понял все. Все стало ясным как божий день. Он даже разозлился на самого себя, до каких пор можно быть наивным? Разве не смешна сама мысль, что Ясе Дидидзе радеет о судьбе талантливой молодежи? Разве можно было верить, что он действительно что-то знает о таланте молодого коллеги? Скорее всего, он впервые услышал фамилию Яшвили в тот день, когда произошла эта неприятная история на кафедре. Но откуда ему известны все подробности? Наверное, от одного из тех, кто с утра до вечера подобострастно заглядывает в глаза Какабадзе.

Тамаз давно бы взорвался, если бы жгучее любопытство не пересилило негодование. Ему хотелось выслушать до конца все наставления профессора Дидидзе, выяснить их скрытые пружины, поглядеть, как он будет распалять в нем ненависть, чувство мести, чтобы потом использовать его в своих целях.

— Что я должен делать, что я могу? — после недолгого молчания неуверенно спросил Тамаз. С трудом превозмогая возмущение, он поднял на профессора спокойные глаза.

— Зато мы можем, дружок, мы! Только нам необходимо ваше содействие. Мы ратуем за справедливость. Тебя, талантливого ученого с большим, более того, с блестящим будущим изгнали с кафедры, растоптали, уничтожили, отрезали все пути, плюнули тебе в душу. А потом якобы смилостивились и обменяли на кого-то. По какому праву? Только потому, что ты сказал правду. То есть из-за правды, из-за высказанной тобой истины тебя принесли в жертву. Ты все так и напишешь. Напишешь в двух экземплярах. Один — на имя ректора твоего бывшего института, второй — в академию, на имя президента. Ты напишешь все подробно. И помни, молчание с твоей стороны равносильно преступлению.

— Что же конкретно я должен писать?

— Все. Как с тобой поступили. Однако этого недостаточно. Опиши как можно точнее все, что творится на кафедре. Ни капли лжи, одну правду. Ты в этих делах человек неопытный, многого не знаешь, многого не замечал. Но ничего, не беспокойся, мы поможем тебе написать. Господин Какабадзе на осенних выборах метит в членкоры. Мы устроим ему выборы. Не то что в академики, с кафедры заставим убраться! А ты не робей. Не останешься без поддержки. Не думай, что в своей борьбе мы рассчитываем лишь на твое письмо… Знай, ты непременно должен вернуться на кафедру и заставить их держать ответ за все насмешки и издевательства.

«В который раз говорит о насмешках и издевательствах, — думал Тамаз. — Старается завести меня, растравить, чтобы я потерял голову от гнева».

Нервы молодого математика не выдержали.

— За кого вы меня принимаете? — сквозь зубы процедил Тамаз.

— Что вы сказали? — не расслышал профессор.

— За кого вы меня принимаете? — повысил голос Тамаз и вскочил. Ноги у него подкашивались.

Ясе Дидидзе точно язык проглотил. Толстое багровое лицо его разом посерело. Он медленно попятился к столику, на котором лежал его новенький, набитый книгами портфель.

Не спуская глаз с трясущегося подбородка Тамаза, он нащупал ручку портфеля. Потом стремительно повернулся и кинулся к двери.

— За кого вы меня принимаете? — крикнул оскорбленный Тамаз, стукнув по столу обеими руками.

Ясе Дидидзе, успевший уже отворить дверь, обернулся:

— За кого? За психа, за идиота! Дай бог здоровья Какабадзе, вовремя дал тебе пинка!

Тамаз остолбенел. Грохот двери оглушил его, как удар по голове. Он невольно зажмурился, опустился на скамью и уткнулся лицом в ладони.

Институт прикладной математики понравился Тамазу Яшвили с первого дня. В просторных, солнечных комнатах старинного здания, в его уютной библиотеке и лабораториях царили тишина и деловая обстановка. Все здесь ходили чуть ли не на цыпочках, с улыбкой здоровались друг с другом, разговаривали вполголоса, словно боясь громким словом нарушить тишину и покой. Массивные, старинной кладки стены, тяжелые резные двери, точеные перила лестниц, искусно выложенный паркет — все выглядело величественным и настраивало на торжественный лад.

Директор института старый академик Давид Боцвадзе обладал спокойным, уравновешенным характером. Математик до мозга костей, он с любовью относился к талантливой молодежи и радушно принял Тамаза Яшвили.

Новому сотруднику отвели место в комнате окнами в сад. Кроме Тамаза, там сидел заведующий лабораторией Александр Кобидзе. Заведующим лабораторией его называли из вежливости. В действительности он был обыкновенным администратором, призванным следить за порядком.

Кобидзе произвел на Тамаза неприятное впечатление. В первый же день, к удивлению Тамаза, Александр не ответил на его приветствие, не поздоровался с ним. Со временем он подметил еще некоторые странности заведующего лабораторией — иногда Кобидзе вдруг начинал разговаривать сам с собой, невнятно бормотал что-то, и при этом у него трясся подбородок. Неожиданный шум или скрип двери заставлял его вздрагивать и нервно озираться по сторонам.

Вскоре Тамаз привык к странностям соседа по комнате и не обращал на них внимания.

Обстановка в институте действовала на него умиротворяюще. Он словно окунался в мир чистой математики.

На второй или третий день его вызвал директор института. Седая голова почтенного академика смешно выглядывала из-за наваленных на столе книг и бумаг.

— Помогите мне кое-что подсчитать, молодой человек, мой лаборант заболел, — сказал Боцвадзе, не отрываясь от бумаг, и показал рукой на арифмометр.

Тамаз взглянул на арифмометр, но не двинулся с места. Академик что-то считал. Тамаз рассматривал его. У него были умные, выразительные глаза. Когда он взглянул на Тамаза, молодому человеку показалось, что взгляд его начинается далеко за зрачками в какой-то поразительной глубине. Именно эти глаза, как найденный художником завершающий штрих, придавали всему облику седого академика особый колорит.

— Я просил вас приготовить арифмометр, — поднял голову директор и поверх очков посмотрел на Тамаза.

Тамаз поставил арифмометр перед собой.