Эка!

Что я наделал!

И вновь скрипнула кровать. Под белоснежным одеялом заворочалось упругое тело Наны. До нее всего лишь несколько шагов… Я отчетливо слышу, как бьется Нанино сердце, как пульсирует ее тело.

И сладостное ожидание счастья захлестывает меня.

Крик петуха.

Хриплый, уверенный крик.

Я открываю глаза. Звезд на небе уже не видно. Чья-то невидимая рука стерла их и выкрасила небо в светло-голубой цвет.

Крик петуха повторился.

Это Амиранов петух. Хриплый, надсадный крик прорезает тишину.

И наш петух во весь голос вторит ему.

Перекличка петухов прокатилась по всей деревне, и на балконе появилась бабушка. Я закрываю глаза, притворяясь спящим. Она посмотрела на меня и крадучись направилась к лестнице.

А петухи не унимаются. На востоке сверкнуло солнце, и тут же раздалось глухое мычание коров.

Я осторожно встаю, боясь разбудить Нану. Быстро одеваюсь и на цыпочках иду к лестнице. Взгляд невольно скользит к окну, возле которого стоит Нанина кровать. И я вижу каштановые волосы, разметавшиеся по белоснежной подушке. Нана спит.

Я спускаюсь во двор.

Внезапно раздался взрыв динамита, и воздушная волна полоснула по рамам. И еще взрыв, потом третий, четвертый.

Грохот сначала распластался в воздухе и, чуть помедлив, хлопнулся о скалу. Это прокладывают дорогу к баритовым рудникам. На далекой скале оголился лесной склон, словно кто-то содрал с него квадратный лоскут кожи.

Во дворе под ореховым деревом я заметил колоду, присел на нее и закурил.

Желтый ленивый яд вползает в легкие.

Из хлева раздается мычание коровы. Я слышу, как бьется о стенки ведра пенистая струя молока.

Взрывы динамита сменились лязгом бульдозеров.

Из хлева показалась бабушка с беловерхим ведром в руках.

— Ты уже встал, сынок? — шепотом спрашивает она, видно боясь разбудить Нану.

— Да.

— Куда торопиться, поспал бы еще.

— Не спится.

— Голова не болит?

— Отчего бы ей болеть?

— И какое только чудовище сидит в брюхе у твоего братца? Как в бочку льет! Вино не то что человека, и квеври ломит.

Я улыбаюсь.

— Нана спит?

— Еще как!

— Не буди ее сынок, пусть отоспится.

Меня переполняет радость. Мне удивительно приятно, что бабушка с такой заботливостью говорит о Нане, печется о ее покое.

Бабушка осторожно устанавливает ведро на деревянном настиле и направляется ко мне.

— Что это ты спозаранку травишь себя этой гадостью? — говорит она и гладит меня по лицу своими сморщенными руками. И печально улыбается.

Я бросил сигарету, встал и крепко обнял бабушку за плечи.

Сердце у меня болезненно сжалось, в горле застыл комок. Я физически ощутил, что жизни в этом теле осталось не больше, чем влаги на стенках давно опустевшего кувшина. Еще немного, и она навсегда высохнет, испарится.

Москва.

Домодедовский аэропорт.

— Рейс девятьсот тридцать шесть не запаздывает? — спрашиваю я в справочном бюро.

— Нет. Прилетает по расписанию.

Успокоенный, я отхожу от справочной. Только теперь я чувствую, какой спертый воздух в зале ожидания.

Я выхожу на улицу.

Морозно. На небе ни облачка, светит солнце. Лучи его не греют, но стоять под ними все же приятно.

Смотрю на часы. Через сорок пять минут самолет из Тбилиси сядет на заснеженный аэродром. Нетерпеливое ожидание сводит мое тело. Так бывало и раньше, когда я ждал Эку. Вот и теперь с каждой минутой расстояние между мной и Наной сокращается на пятнадцать километров.

Нана летит в Москву в командировку. По счастливой случайности ее командировка совпала с моим пребыванием в Москве.

Как она будет выглядеть в зимнем одеянии?

Пока что я не видел ее даже в плаще. Перед моим отъездом в Тбилиси стояли теплые дни. А в Москве уже снег, хотя на дворе лишь октябрь. Солнечный морозный день. Градусов пять, не больше, но для нас это сильный мороз.

Я медленно направляюсь к леску по левую сторону аэропорта. Надо как-то убить время.

А до прилета самолета целых сорок минут. К этому надо добавить еще хотя бы двадцать минут, пока Нана появится в зале ожидания. Но эти двадцать минут я в расчет не беру. Главное, чтобы самолет приземлился, а там и время пролетит незаметно.

Еще тридцать семь минут…

На душе сделалось тяжело.

Эка…

Разве не так ждал я Эку?

Ведь и она встречала меня здесь?

Я энергично трясу головой, как бы стремясь стряхнуть тягостные раздумья.

Холодно.

Воздух упруг и как бы физически ощутим, во всяком случае для меня. Мороз словно бы сжал и скристаллизовал его. Я иду к лесу, разрезая своим телом холодную, кристально чистую тонкую ткань.

Еще тридцать две минуты…

Как она будет выглядеть в зимнем пальто или шубе? Не утратит ли ее стремительное тело пластики и грации? Не приземлит ли ее непривычно тяжелое одеяние?

Сердце мое переполняется нежностью.

Но капелька горечи все-таки отравляет мне настроение и смущает душу.

Эка…

Видно, Эка всегда будет стоять между нами…

Но почему?

Неужели я по-прежнему люблю Эку?

Глупости!

Просто меня мучает совесть.

Может, мне не надо было встречать Нану здесь, в этом аэропорту, чтобы не повторять состояния, уже испытанного мною в ожидании Эки? Тот же аэропорт, тот же лесок, тот же зал ожидания.

Видно, меня угнетает неразличимое сходство этих двух одинаковых ожиданий.

Лучше бы я приехал сюда с другом. Тогда у меня не возникло бы столь острого ощущения сходства.

Неудивительно, что меня мучает совесть.

Неудивительно, что так сильно угнетает меня все вокруг и внутри.

Угнетает?

Нет, просто мешает ощутить неповторимость и полновесность радости ожидания любимой женщины.

Еще двадцать пять минут…

Словно бы это произошло вчера.

Академик Леван Гзиришвили внимательно изучает пластинку, на которой запечатлен след распада доселе неизвестной и странной элементарной частицы.

Какое-то небывалое волнение овладело мной, когда я увидел на пластинке ломаный след. Сам по себе этот ломаный след не был чем-то неожиданным. При полете распад частиц обычно вызывает ломку следа. Вот частица распалась надвое, а на пластинке от точки распада идет всего лишь один след. Впрочем, и это явление давно известно и изучено: при прохождении через камеру Вильсона нейтральная частица не оставила на пластинке туманного следа, ибо не смогла создать ионного ряда.

Меня взволновало нечто другое.

Я перебрал в памяти все известные случаи. Сомневаться не приходится: кольцо, изображенное на пластинке, подтверждает существование совершенно неизвестной элементарной частицы. После долгих размышлений я пришел к выводу, что на пластинке запечатлен тяжелый нейтральный мезон, масса которого должна вдвое превосходить массу протона. Неизвестная частица, решил я, принадлежит к семейству, отличающемуся особой кратковременностью жизни, и порождается в миллион раз реже, чем даже пи-мезон.

Старый академик долго и придирчиво рассматривал пластину. Наконец он повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза и спокойно сказал: «Я убежден, что не сумел бы вычитать на этой пластинке и трети того, что вычитал ты». Академик отложил пластинку в сторону и еще раз внимательно посмотрел на меня. «Я не хочу, чтобы мои слова испортили тебе настроение и лишили надежды…»

Я помню, как он целиком погрузился в раздумья и несколько раз повторил про себя: «Надежда… надежда… надежда…»

Слова академика окатили меня ледяной водой. Радость моя померкла, но до конца убедить меня в том, что мои выводы слишком смелы, он так и не смог. В глубине души я был непоколебимо убежден в своей правоте.

Свои соображения я послал и в Дубну, и в Серпухов. Я знал, что подтвердить открытие доселе неизвестной элементарной частицы — дело довольно трудное, если я, конечно, верно расшифровал ее сущность. Но в одном я был убежден твердо: на пластинке запечатлена неизвестная элементарная частица. Я рисковал попасть в довольно-таки неловкое положение, окажись мои соображения далеки от истины.