Продолжительное молчание.

Я молчу, ибо не знаю, что сказать.

В лабораторию ворвался шум. Наверное, на специальной машине перевозят огромный подъемник.

Грохот и лязг постепенно усилились.

Мамука Торадзе терпеливо ждет, когда вновь наступит тишина.

Сигарета.

Грохот вот-вот прекратится. А я все еще не знаю, что сказать. Дурацкое ощущение, когда не можешь сказать ни да, ни нет, человек кажется одновременно и правым, и виноватым. Два полярно противоположных цвета так переплелись, так проникли друг в друга, что установить первичный цвет невозможно.

— Как ты думаешь, не оскорбителен ли твой замысел для профессора Гордадзе? — наконец выдавливаю я из себя.

— Почему вы так думаете?

— Потому, мой дорогой, что нельзя использовать человека в качестве слепого орудия.

— Бежан Гордадзе никогда не узнает, почему мы решили предложить ему директорское кресло. Напротив, он даже обрадуется, ведь удовлетворенное самолюбие — немаловажный фактор. В конце концов, он будет вполне счастлив от сознания, что умрет директором Института физики элементарных частиц, а не рядовым профессором.

— Ты жестокий и безжалостный человек, Мамука.

— Я человек дела, уважаемый Нодар!

Не знаю, сколько времени просидел я в одиночестве. Наверное, минут десять — пятнадцать. Все это время я не сводил глаз с коричневой доски, висевшей на противоположной стене. На доске ничего не написано, но мне кажется, что там громадными буквами вырезана последняя фраза Мамуки Торадзе: «Если мой вариант вас почему-либо не устраивает, я убедительно прошу вас сохранить наш разговор в тайне». И я раз за разом тупо перечитываю ее.

Я неторопливо поднялся и, закрыв дверь, пошел вниз. Уборщица мыла лестницу. Завидев меня, она остановилась.

— Здравствуйте!

— Дай тебе бог здоровья, сынок!

Ее ответа я не слышал. Но она, как и всегда, наверняка ответила так.

На стоянке в институтском дворе сиротливо стоял мой красный «жигуленок». И мне стало нестерпимо жаль его одиночества. Я осторожно открыл дверцу и уселся за руль. Не включая мотора, я обхватил баранку обеими руками и положил на нее голову.

Эка не появлялась четыре дня. В первый день я даже обрадовался. У меня ни разу не возникло желания услышать ее обычный звонок в дверь — два коротких осторожных прикосновения пальца к пуговке.

Но на пятый день я не нахожу себе места — с раннего утра мне не лежится в постели.

«Неужели я все же люблю ее?»

«Нет, любовь тут ни при чем. Просто нарушился стереотип жизни».

Телефонная трубка кажется мне тяжелой и влажной.

— Эка, почему ты не показываешься?

— Я больна.

— Что с тобой?

— Ничего особенного.

Пауза.

Не знаю, что сказать.

И Эка тоже не нарушает молчания.

Мне кажется, что в трубке слышится ее тяжелое дыхание.

— Ты ничего от меня не скрываешь? Может быть, что-то серьезное?

— Я же сказала — ничего особенного.

Я не вижу Эки, но чувствую, как набежала на ее лицо тень печали и горькой иронии.

— Эка!

— Я слушаю, Нодар!

— Ты лежишь?

Молчание.

Из сердца волнение растеклось по всему телу, словно бросили камень в озеро, — расширяющиеся круги по воде.

— Эка!

— Я слушаю, Нодар!

Уловив в ее голосе знакомую теплоту, я немного успокаиваюсь.

— Ты можешь прийти ко мне?

— Приду… чуть позже.

— Нет, нет, приходи сейчас же!

И, не дождавшись ответа, я быстро бросаю трубку на рычаг.

Потом сигарета. В горле саднит. Я бросаю сигарету в пепельницу и иду в ванную. Я долго вожу по лицу бритвой, а затем принимаю холодный душ.

Знакомая трель звонка — два коротких слабых вздоха.

Я крепко обнимаю Эку и долго стою так в дверях. Потом, поцеловав в глаза, я ввожу ее в комнату.

— Ты завтракала? — спрашиваю я и чувствую, как в сердце лопается одна жилочка. Мне показалось чужим напрягшееся от волнения лицо Эки. Багровые и синие пятна выступили на ее щеках.

— Что случилось, Эка? — встревоженно спрашиваю я.

Молчание.

— Что случилось, я тебя спрашиваю?! — Меня испугала горечь, затаившаяся в ее грустных глазах.

— Ничего не случилось, просто я ослабла.

— Ты что-то скрываешь от меня, Эка!

Я схватил руками ее голову и заглянул в глаза. Эка покорно подняла на меня глаза и спокойно сказала:

— У нас будет ребенок, Нодар!

Вода со страшной силой подступила к узкой трещине в плотине, прорвала ее и яростно взревела. Трещина постепенно расширяется, и на бетонной стене, подобно следам молнии, возникают новые трещины. Вода вот-вот сметет плотину и все унесет с собой.

— Нодар, успокойся!

Эка высвободила голову из моих рук и вскочила на ноги.

Наверное, у меня был такой страшный взгляд, что Эка насмерть перепугалась.

— Нодар, Нодар, что с тобой, успокойся… Я пошутила, Нодар, слышишь, пошутила…

Я знаю, что Эка не шутит. Знаю и то, что она не скажет больше ни слова, никогда не вернется к этому разговору. И ребенка никогда не будет.

Шипенье мутной воды, прорвавшей плотину, уже не слышится в моих ушах. Словно сквозь туман ощущаю я, как постепенно леденеет мое тело, как в мой возбужденный мозг врывается струя холодного воздуха.

— Нодар, я пошутила, слышишь, по-шу-ти-ла! — доносится издали приглушенный плач Эки.

Кажется, Эка была рядом со мной. Я вспоминаю, как держал руками ее голову, как вглядывался в ее печальные, испуганные глаза. Мои ладони до сих пор ощущают жар ее горячечных щек.

— Нодар, я пошутила…

Она осталась там, в моем доме, а я уже далеко, очень далеко отсюда, по ту сторону космического горизонта, где все поглощено мокрым и холодным туманом. В испуге я закрываю глаза. Необозримое пространство мгновенно гаснет, и чернота заливает все вокруг.

— Нодар, приляг!

Мое тело, как завороженное, подчиняется Экиному голосу, доносящемуся из подземелья. Я не открываю глаз, но вновь отчетливо вижу прорванную плотину, вновь слышу страшный рев грозной стремительной воды.

— Нодар!

Я едва различаю в реве стихии Экин голос.

— Нодар, опомнись!

Теперь Экин голос слышится совсем близко. Тепло пролилось в мое тело, стихия сразу угомонилась, и воцарилась непривычная тишина.

Я с трудом разжимаю потяжелевшие веки. Испуганное Экино лицо расплылось в слоистом тумане. Из глаз ее ручьями льются слезы, но на губах играет беспечная улыбка. Совсем как ливень в солнечный день.

— Может, ты хочешь воды?

— Да, — говорю я, хотя пить мне совершенно не хочется.

Эка приносит из кухни стакан воды. Я не свожу глаз с ее тела, в котором теплится искорка моей жизни, частичка моего тела. Муть опять с головой захлестывает меня.

— Пей, — говорит Эка, протягивая мне стакан. Другой рукой она пытается приподнять мою голову.

Пить я не хочу, но все же делаю один глоток.

— Приляг рядом со мной.

Эка ставит стакан на стол и молча подчиняется моему желанию. Я закрываю глаза и прижимаюсь головой к ее груди. Мне приятно тепло Экиного тела. На мгновение я от всего отключаюсь, забываю обо всем на свете.

— Прости меня, Нодар, я причинила тебе боль. Я никогда больше не скажу тебе такой глупости. У нас никогда не будет ребенка.

«У нас никогда, не будет ребенка». Фраза, сказанная с дрожью в голосе, больше не тревожит и не успокаивает меня.

— Мне не надо было этого говорить. Я ошиблась. Я и сама не знаю, как сорвалась с языка такая глупость. Прости меня за то, что я причинила тебе боль.

Пауза.

— Я не должна была говорить о ребенке. Наша любовная связь не предполагает ребенка.

Я чувствую, как трепещет ее сердце. Я крепче прижимаюсь к ее груди, надеясь, что этим смирю беспорядочный и гулкий стук ее сердца. Жарко, но мне удивительно приятно тепло Экиного тела. А сердце ее по-прежнему трепещет и, как вспугнутая птица, бьется о крутые ребра.