Пауза.

Я с честью выдерживаю испытующий взгляд молодого физика.

— У вас есть еще одно немаловажное преимущество — очень мало врагов…

— Естественно, ибо у меня мало друзей.

— Остроумно, ничего не скажешь.

Пауза.

— Прошу прощения за бестактный вопрос: почему вы поддерживаете Зураба Гомартели?

— Что ж, придется повторить еще раз — я не за, но и не против.

— Но это уже поддержка.

— Мне совершенно безразлично, кто станет директором института.

— Во-первых, для вас не может быть безразлично, кто будет руководить нашим институтом. А во-вторых, неужели вас совершенно не тревожит судьба института, судьба его сотрудников?

— Зураб Гомартели — деловой человек. Он никому не станет совать палки в колеса. Или вы предлагаете взвесить достоинства и недостатки человека на аптекарских весах? Все, кто претендует на директорский пост, более или менее равны по тем и другим-показателям.

— Стоит Зурабу Гомартели выйти за пределы института и оказаться без поддержки своих сотрудников, как он тут же теряет масштабность. Неужели он должен представлять нас на международных симпозиумах? Леван Гзиришвили обладал другим весом — как в Союзе, так и за рубежом.

— Левана Гзиришвили нет больше в живых. А что касается международных симпозиумов, то там нас должны представлять, в первую очередь, наши труды, а вовсе не Зураб Гомартели.

— Но вы не можете отрицать, что влиятельность и связи все же играют большую роль.

— Согласен, но Леван Гзиришвили умер. А ты… кого предпочел бы ты видеть в директорском кресле? Коль скоро ты пожелал поговорить со мной, то и кандидатура у тебя уже намечена, и все взвешено-перевешено до мелочей, так я понимаю?

— Отвечать на издевку я не стану, а вот на вопрос отвечу — профессор Бежан Гордадзе.

— Бежан Гордадзе?

— Да, Бежан Гордадзе! Согласитесь — он вполне солидный ученый. И авторитета ему не занимать. Он долго работал в России. Вам прекрасно известно, что он один из участников эксперимента по расщеплению омега-мезонов на пи-мезоны и гамма-кванты. Ну конечно, он не идет ни в какое сравнение с Леваном Гзиришвили, однако его научный авторитет неизмеримо выше, нежели авторитет Зураба Гомартели.

Пауза.

Я сел на стул и внимательно посмотрел на Мамуку Торадзе.

Он спокойно выдержал мой взгляд, терпеливо ожидая ответа.

За его высоким лбом ритмично вращаются колесики сложного механизма.

Я стараюсь разгадать замысел Мамуки. Чем ему не угодил Зураб Гомартели? Насколько я знаю, они вполне сносно относятся друг к другу. Д может, он искренне убежден, что профессор Бежан Гордадзе — лучшая кандидатура на пост директора? Весьма сомнительно. Шестидесятипятилетний профессор болеет гораздо чаще, нежели положено ему по возрасту. Но, может быть, имя пожилого профессора, его научный авторитет и впрямь нужны институту гораздо больше, чем энергичный, но почти неизвестный в среде физиков молодой ученый? Я пытаюсь разгадать, действительно ли Мамука Торадзе исходит из интересов дела или им движут некие туманные для меня, но совершенно отчетливые для него цели?

— Бежан Гордадзе? — повторяю я задумчиво и барабаню о стол пальцами. — Ты уверен, что ему по плечу руководить институтом? Ведь он почти непрерывно болеет.

— Болезнь Бежана Гордадзе не помешает нам в нашей работе. Нам нужно всего лишь его имя. Я предвижу ваш вопрос: неужели такой уж большой авторитет у старого профессора? Что ж, ответ у меня готов: на всесоюзной арене Бежан Гордадзе пользуется гораздо большим авторитетом, нежели Зураб Гомартели. В конце концов, Бежан Гордадзе пригодится нам года три, не больше. Да больше он и не протянет, а если и будет жив, превратится в развалину…

Наши глаза снова встретились. Мамука Торадзе наверняка прочитал в моих глазах два невысказанных вопроса.

— Да, профессор Бежан Гордадзе болен неизлечимой болезнью. Сам он об этом ничего не знает. И вообще, кроме членов семьи, никто понятия об этом не имеет. Убедительно прошу вас, чтобы наш разговор остался сугубо между нами.

Пауза.

— А как ты-то об этом проведал, неужели тебе сообщила семья профессора?

— Нет, уважаемого Бежана пользует мой дядя.

— А сам профессор… согласен ли он занять директорское кресло?

— Мне ясна цель вашего вопроса. Вы хотите узнать, не подослал ли меня к вам сам профессор, предварительно заручившись моим согласием, не так ли?

— Ну, незачем искать в моем вопросе такие глубины. Меня просто интересует, согласен ли профессор Гордадзе стать директором института?

— Не знаю, но не сомневаюсь, что он согласится. Профессор Гордадзе человек. А как вам известно, нет человека без человеческих слабостей.

— Так ты уверен, что твой вариант оптимален? Или, может, предвидится продолжение этого варианта, о чем ты деликатно умалчиваешь? Я, кажется, начинаю догадываться о сути твоего замысла. Три года профессор Гордадзе как-нибудь продержится, а к тому времени ты, Мамука Торадзе, с божьей помощью сделаешься доктором…

— Да, вы угадали эту не слишком сложную комбинацию, хотя я еще не все успел вам сказать.

Я почувствовал, как напряглись и натянулись стальные нити его нервной системы. В глазах его засверкал огонь, хотя внешне ему удалось сохранить спокойствие.

— Сегодня вы наотрез отказываетесь возглавить институт. Сегодня вас еще привлекает жизнь творческого физика. Ваше решение разумно. Но почему вы забываете, что к тридцати пяти — тридцати шести годам все физики полностью исчерпывают свою творческую энергию? Вам уже тридцать пять. Вы уверены, что и через три года будете рассуждать точно так же? Вы уверены, что не пожелаете стать руководителем и опытным вожаком молодежи, полной творческой дерзости? Так почему же вы отрезаете себе все пути? Ведь если директором станет Зураб Гомартели, то как минимум лет двадцать он никому не уступит своих позиций. Вряд ли Зураб Гомартели будет таким директором, которого легко снять. Напротив, он будет отменным директором, но институт навсегда утратит уровень, который у него был при Леване Гзиришвили. Из всемирно известного института он постепенно превратится в середняка провинциального масштаба. Так зачем же торопиться? Пусть в запасе у нас будет года три…

«Пусть в запасе у нас будет года три…»

Улыбка, невольно возникшая на моих губах, сбила его с толку.

— Почему вы улыбаетесь?

— Просто так.

— И все же?

Огонь в глазах Мамуки погас. Холодный взгляд пронзил меня.

— Мне пришлась по душе последняя фраза.

— Ну и очень хорошо, если так. Тогда я еще раз спрашиваю: зачем торопиться? Подождем три года. В наше время это немалый срок. За три года станет ясно, кто наиболее достоин стать директором института. И если я окажусь в числе претендентов, не обещаю, что буду играть в вежливость. Наука — не вход в театр, чтобы уступать дорогу старшим.

— Мне начинает нравиться твоя откровенность.

— Я знаю, что вы подразумеваете под «откровенностью». Вы думаете, что я забочусь о себе, оставляю для себя шанс, чтобы года через три заявить о своем праве на директорский пост. Вы убеждены, что я рассчитал многоходовую комбинацию. Но вы заблуждаетесь, уважаемый Нодар. Я хлопочу о деле. Старый академик выглядел вполне сносно. И мозг его не проявлял признаков ржавчины. Никто не ожидал, что в один прекрасный день он решится на самоубийство. Ни один из наших сотрудников не подготовлен психологически к директорской должности. Никто еще не проявил качеств, необходимых для руководства таким мощным исследовательским коллективом. Мы же настолько свыклись с фигурой Левана Гзиришвили, настолько безоговорочно признали, его превосходство, что нам даже в голову не приходило думать о ком-либо другом. Поэтому все оказались в тени. Я не осмелюсь доказывать вам азбучную истину, что одно дело — талант ученого, другое талант настоящего руководителя. Наш институт известен повсеместно, и мы не имеем права руководство им доверить человеку, который еще ничем не доказал своего преимущества перед другими. Кандидатура профессора Гордадзе — единственный выход из создавшегося положения. Трехлетний срок дает возможность каждому максимально проявить свои личностные качества, свойства лидера, дремавшие в нем, пока был жив Леван Гзиришвили. Наш институт представляется мне альпинистской группой, во главе которой должен оказаться наиболее решительный, сильный и опытный спортсмен. А в ответ на вашу иронию хочу сказать, что ни одному человеку я не перебегу дороги и не позволю себе ничего недостойного. Но хочу подчеркнуть: если я почувствую свое превосходство, миндальничать не стану. Двадцатый век не время для реверансов!