С новой силой взвыла сирена. Трели милицейских свистков не утихают.

Колонна слева задвигалась.

Жалко мотается в гробу голова покойника.

В голову приходит банальнейшая мысль — основа основ кладбищенской философии — такова наша жизнь! И колонна медленно, но неуклонно ползет вперед. На этот раз со мной поравнялся автобус, полный народу. В открытом окне виднеются распаренные от жары потные лица.

Кто-то кивает мне.

Не могу разобрать, кому предназначено приветствие, но на всякий случай киваю в ответ. Автобус ушел вперед, и мое приветствие повисает в воздухе.

Кто бы это мог быть?

А может, он поздоровался не со мной?

А вот и троллейбус прибавил ходу. Из-под бигелей посыпались голубые искры.

В конце концов тронулась и наша колонна. Я то догоняю, то обгоняю автобус. Поравнявшись с ним, я стараюсь разглядеть лицо знакомого, но никто даже не смотрит в мою сторону.

«Нет, он наверняка здоровался не со мной», — думаю я.

Движение вновь застопорилось. Автобус обогнал меня метров на десять.

Через некоторое время я вновь поравнялся с автобусом.

Теперь я отчетливо вижу лицо мужчины, кивнувшего мне. Он не смотрит в мою сторону, хотя прекрасно чувствует мой испытующий взгляд. Об улыбке и говорить не приходится: в такой ситуации это исключено.

«Он определенно спутал меня с кем-то и теперь, удостоверившись в ошибке, старается не смотреть в мою сторону».

Эта мысль показалась мне наиболее правдоподобной, и я начисто выкинул из головы и приветствие незнакомца, и сам факт его существования.

Уже движется и третья колонна. Теперь я нахожусь возле здания телестудии.

Две стальные реки текут в противоположные стороны. Асфальт так и пышет жаром, выхлопные газы поднимаются вверх. Горячая пелена воздуха колышется, словно занавес. Резкость пропадает. Контуры машин, автобусов, троллейбусов, деревьев и электрических столбов размываются и ломаются, как телевизионные изображения на экране телевизоров при разряде молнии.

И вновь остановка.

Я уже потерял им счет.

Смотрю вправо. Опять вплотную ко мне прижалась машина с очкариком. Но на сей раз он показался мне гораздо моложе, не больше сорока семи — сорока восьми лет. В моем сознании пятидесятилетний рубеж — водораздел между молодостью и старостью. Очкарик не похож на человека, переступившего этот критический возраст.

Очкарик снова оторвался от меня. И вновь со мной поравнялась государственная «Волга» с бесстрастнолицым шофером. Вот и сейчас я не вижу ни тени тревоги на его лице. Видно, его донимает жара, и ничего больше. Нервы его расслаблены, а мозг отключен. Разве что одна завалящая мыслишка проползет лениво по клеточкам мозга и тут же заглохнет, как мотор в пробке.

Наша колонна двинулась, и как будто чуть побыстрее. Можно ехать на второй скорости. И, слава богу, не слышно напряженного рокота моторов, задыхающихся на малых оборотах.

Я еще раз нагнал катафалк, еще раз болезненно сжалось сердце при виде седой головы, жалко мотающейся в гробу. Даю газ, и всё уже позади. Я рукавом вытер струйки пота на лбу.

А вот наконец и площадь перед Дворцом спорта.

Здесь движение делится на два потока. На третьей скорости я сворачиваю на Пекинскую улицу. Теперь можно и расслабиться. Воздух в салоне машины тоже пришел в движение. Все ничего, но рубашка, прилипшая к телу, не дает мне покою. Я слегка отстраняюсь от сиденья, чтобы разгоряченное тело продуло слабым ветерком. Выехал на улицу Павлова и даже не заметил, как оказался в ее конце, там, где она вливается в проспект Важа Пшавела.

Я пришел в себя лишь у памятника Важа Пшавела и стал с удивлением себя спрашивать: с какой это стати я вдруг свернул вправо?

«Куда я еду?»

Только сейчас я осознал, что направляюсь к дому своего сводного брата.

«Каким образом? Почему? Зачем?»

Я ведь собирался в Дигоми к Дато.

И вдруг понял, что совершенно не был расположен к разговору с Дато. Дело, за которым я собирался к Дато, можно прекрасно сделать и завтра.

Я тщетно стараюсь вспомнить момент, когда я отбросил намерение поехать к Дато.

Видно, тело гораздо раньше ощущает решение, которое собирается принять разум. В человеке, видимо, заложен сложный механизм, который фактически управляет личностью. В последнее время явственно ощущаю, как активизировался во мне этот внутренний механизм, частенько навязывающий мне свои желания. Может, и теперь он вынудил меня ехать к брату? Может, клеточка мозга, где зрела эта мысль, постепенно накопила заряд, усилилась и выдала в виде импульса желание, по капельке просачивающееся в нее? Может, сила этого импульса и возобладала над всеми иными мыслями, хаотически блуждающими в мозгу?

Не знаю.

Но факт остается фактом: я еду в конец проспекта Важа Пшавела, где в корпусе, высящемся на горном склоне, в своей однокомнатной квартирке на первом этаже живет Гоги.

Я бывал здесь и раньше, раз или два после памятной встречи в отцовском доме.

Я еще издали вижу торчащий в окне корпус кондиционера.

«А дома ли он?» мелькнула мысль. Машину я подогнал под дерево, стоящее под окном Гоги. Я осторожно нажимаю на пуговку звонка. Сердце стучит. Я явно волнуюсь и уже жалею, что незвано нагрянул в гости. Ведь Гоги вполне определенно выразил свое отношение к нам и фактически наотрез отказался даже от простого знакомства.

«Дома!» — заключил я еще до того, как открылась дверь. Из комнаты доносился приглушенный звук музыки.

Дверь мне открыла легко одетая красивая девушка лет девятнадцати. На ней длинное платье с глубоким вырезом на груди. Из длинного, чуть ли не до пояса, разреза платья выглядывает загорелое бедро.

«Ого! — подумал я — Эта девушка наверняка из тех, имени которых Гоги толком даже не знает».

Возбужденное лицо девушки раскраснелось, а глаза странно блестят.

— Что вам угодно?

В ее голосе послышался холодок.

— Гоги дома?

— Да!

Не ожидая приглашения, я вхожу в холл, если так можно назвать крохотный узкий коридорчик с низким потолком.

Да, чуть не забыл сказать. Не успела дверь открыться, как на меня сразу же обрушились музыка и прохлада. Равномерный ритм тамтамов с грохотом низвергается из стереодинамиков.

Дверь, ведущая в комнату, полуоткрыта. Я нарочито топчусь в прихожей, ожидая выхода Гоги, но он запаздывает. Девушка, закрыв входную дверь, стоит за моей спиной. Я чувствую, с каким презрением смотрит она на меня. Видно, не может простить, что я бесцеремонно спугнул ее покой. У меня такое ощущение, что меня готовы обречь на душегубку.

Наконец мне надоедает ждать Гоги, и я, распахнув дверь, вхожу в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза и заставило вздрогнуть, было тело Гоги, распластанное на полу, покрытом красным синтетическим ковром. По обе стороны от него надрывались два мощных динамика. Гогина голова приходилась как раз на середину между двумя грохочущими коробками.

В углу стоит невысокий столик, а на нем ополовиненная бутылка коньяку, стаканы и пепельница. Еще одна пепельница, зажигалка и пачка сигарет валяются на полу рядом с Гоги.

Руки он подложил под голову и, закрыв глаза, слушает музыку. А впрочем… может, он спит?

Девушка опустилась в кресло, приткнувшееся возле столика. Она вытащила из пачки сигарету и закурила. В комнате очень прохладно, я бы сказал — даже холодно. Кондиционер работает на полную мощность, кругами возвращая в комнату сигаретный дым и еще больше отравляя воздух.

Стоять так посреди комнаты бессмысленно. Говорить тоже не хочется. Неужели он и вправду не расслышал, как я вошел в комнату? Одно из двух: или он спит, или целиком поглощен ревом музыки. Трудно поверить, что звонок услышала только девушка и открыла дверь без разрешения Гоги.

Сказать по правде, я не слишком утруждаю себя разрешением возникших проблем и невозмутимо сажусь на низкий стул по другую сторону стола.

Единственно, о чем я жалею, — какая нелегкая принесла меня сюда… Ведь и я прекрасно чувствую всю бессмысленность нашей призрачной братской связи.