И все-таки, что меня привело сюда?

Может, зов крови и чувство долга, въевшееся в гены?

А может, холодный рассудок?

Или, наконец, инстинкт?

Ни то, ни другое, ни третье.

Так что же привело меня сюда? Неужели и впрямь во мне сидит некое другое существо, навязывающее мне свою волю?

Просто встать и уйти — глупо. Мой поступок может быть расценен как дурацкая обидчивость.

Я терпеливо жду, когда созреет финал столь опрометчивого визита.

Но, с другой стороны, я все же доволен своим приходом, он раз и навсегда прояснит наши отношения.

— Налей ему коньяку! — внезапно слышу я Гогин голос. Он произнес эту фразу, не открывая глаз.

Девушка встала и налила мне коньяк. Потом опять уселась в кресло.

— Спасибо! — говорю я, пытаясь отвести взгляд от ее голой груди.

Интересно, какая играет группа? Роллингстоны? Чикаго? Зеппелины?

Музыка вроде бы знакома, но никак не могу вспомнить, кто играет. Одно ясно, это наверняка не Роллинги.

Теперь звук динамиков не кажется мне таким уж громким. Видно, радиотехника — Гогино хобби. Впрочем, не хобби, а профессия. Комната полна транзисторов, магнитофонов и телевизоров всех типов и марок. С непривычки может показаться, что ты очутился на выставке радиотоваров иностранных фирм.

Неожиданно музыка замолкла. Но Гоги лежит, не меняя позы. Потом его правая рука осторожно поползла назад, нажала какую-то клавишу, и пластинка автоматически перевернулась.

Пауза.

Я достаю из кармана свои сигареты и ищу глазами спички.

— Чему приписать ваш визит? — присел Гоги. Догадавшись, что́ я ищу, он лениво протянул мне зажигалку.

«Наверняка Чикаго!» — наконец осенило меня.

— Ах, да, я вас не представил друг другу. Эту девушку зовут… э-э-э…

Гоги помахал рукой в воздухе, словно просил напомнить имя.

— Марина! — с отвращением вымолвила девушка.

— Да, да, Марина Долаберидзе. — Видно, фамилия девушки пришла ему на ум вот в эту секунду.

Меня он не назвал — наверное, просто не счел нужным.

Я с улыбкой киваю девушке. Она сидит в кресле, закинув ногу на ногу. В разрезе платья почти целиком видно ее бедро, красиво сужающееся у колена.

Я не хочу, чтобы она заметила, как я рассматриваю ее голое загорелое бедро, и быстро перевожу взгляд на Гоги.

Гоги прищелкнул пальцами, давая Марине знак, чтобы она налила коньяк.

Гоги тоже показался мне возбужденным. Глаза его непривычно блестели. Я сразу вспомнил раскрасневшееся лицо девушки и неестественный блеск глаз, когда она открыла мне дверь.

Марина подала коньяк Гоги.

Я опять невольно загляделся на девушку.

— Что, нравится?

Гоги, видно, перехватил мой взгляд.

— А почему ты спрашиваешь? — обиделся я.

— В моем вопросе нет ни подтекста, ни задней мысли. Я просто спросил у тебя: нравится ли она тебе? Если она тебе нравится, можешь назначить ей свидание. Гарантирую, что она не заставит тебя ждать понапрасну, обязательно придет.

— Гоги!

— Не волнуйся. С этими девицами у меня чисто деловые отношения. Я, как правило, без проволочек оплачиваю стоимость страсти и, представь, не остаюсь в долгу. Я не растрачиваю своих чувств и любви. И не растрачиваю по весьма простой причине: видно, господь не наделил меня способностью любить.

И вновь заработал в сознании железнодорожный справочный автомат. Я невольно нажал пальцем кнопку. Воспоминания с быстротой молнии проскакивают в мозгу, как пластинки со справками, набегая друг на друга и исчезая вновь. В конце концов из мрака вынырнула требуемая пластинка.

— В Коджори не подбросишь? — слышу я грубый голос. И вновь блеснули на меня два злых глаза с заднего сиденья.

Я отпускаю кнопку, останавливаю кадр и пристально рассматриваю его. Посередине сидит голубоглазый паренек. Даже теперь, спустя годы, я вижу страх, затаившийся в его глазах.

Вне всякого сомнения: из глубины кадра на меня глядит Гоги.

— Почему вы не пьете? — обращается ко мне Гоги на «вы», и это происходит не по инерции вежливости, а вполне сознательно. Этой подчеркнуто вежливой формой он еще раз напомнил мне, что мы друг другу чужие.

— Не хочу, я за рулем.

— Воля ваша, — поставил он на ковер пустой стакан.

Пауза.

Потом он опять растянулся на ковре, правда на этот раз не закрывая глаз.

— Интересно, что вас привело ко мне?

— Это произошло совершенно случайно. Захотелось вдруг, вот я и заехал! — спокойно ответил я.

— Наши отношения не имеют никакого смысла.

— Я хотел воочию убедиться в этом.

— Ну и что же? Убедились?

Молчание.

— Вы и сами прекрасно видите, что из нашей игры в братство не выйдет ничего путного. Я надежно укрыт в своем микромире. — Гоги обвел рукой комнату, давая понять, что это и есть его микромир. — Я уже создал свой собственный микроклимат. Видите, как я ловко оперирую терминологией современной журналистики? Разве плохо звучит: «глобальная постановка вопроса», «мировая модель»?.. Так вот, я уже выработал свою духовную модель, и мне вовсе не до экспериментов…

Молчание.

Я чувствую, что момент для ухода еще не наступил. Ничего не было сказано такого, к чему можно привязать слова прощания.

— Между прочим, я видел вас на похоронах академика Гзиришвили.

— Вы что же, были знакомы с академиком Гзиришвили?

— Нет, я пришел просто так. Из любопытства. Я едва не умер от зависти. Еще бы, старый академик запросто обставил меня.

— Как это понять? — екнуло у меня сердце.

— А очень просто. Ума не приложу, как сумел дряхлый мозг академика подсказать ему столь мудрый шаг? Или как сумело его израненное, слабое сердце так мужественно встретить его решение?! Насколько я понимаю, дорогой братец (это обращение не выражало его истинного отношения к нашей кровнородственной связи), самоубийство — вовсе не простая штука. Наверное, каждый человек желал себе смерти в минуту отчаяния или горя. Но желать одно, а сделать — другое… Видно, двадцати лет жизни еще не вполне достаточно, чтобы прийти к подобному решению. Наверное, этот один-единственный час, когда ты поборешь себя и преодолеешь страх, зреет в человеке десятилетиями…

Гоги опять закрыл глаза.

Пауза.

Гогина рука осторожно нащупала клавишу и выключила магнитофон.

В комнате воцарилось молчание.

Последние слова Гоги заставили меня вздрогнуть, и сердце мое сжалось.

Гоги, подложив под голову руки, лежит с закрытыми глазами.

Молчание.

Невыносимое, тягостное молчание.

Странное чувство овладевает мной: кажется, стоит только протянуть руку — и тут же физически ощутишь эту тишину…

— Что случилось? — спрашиваю я из окна машины старика в соломенной шляпе.

— Человека убили, друг, человека!

Вокруг здания милицейская цепь.

— Проезжайте, проезжайте, — говорит мне молоденький милиционер.

Я поставил машину в соседнем квартале и пешком возвратился назад.

На противоположной стороне улицы наискосок от окруженного дома собралась огромная толпа. Стараясь не упустить ни малейшей детали из происходящего, толпа смотрит то на милиционеров, то на верхний этаж дома.

— Что случилось? — спрашиваю я на этот раз широкоплечего мужчину, стоящего у дерева с сигаретой в зубах.

— Какой-то тип зарезал ножом своего соседа, а теперь скрывается на чердаке.

Лицо незнакомца поразило меня. Глаза его светились жгучим любопытством и радостным предвкушением дальнейших событий. Мне показалось, что он ждет их с каким-то болезненным интересом и даже сладострастием. Омерзительно густые и черные волосы ощетинились на его плоской голове.

— Три часа они торчат здесь и не могут взять одного паршивца.

— Три часа? — пристально вглядываюсь я в его горячечные глаза.

— Пусть отвалят мне две сотни, я его за пять минут в расход пущу. Ну, максимум в десять.

— За двести рублей?

— За двести. Что, разве много?