Даже из вагона он вышел не сразу. Он еще долго сидел, прижавшись лбом к окну, и наблюдал за пассажирами и встречающими, суетившимися на перроне.

Наступало жаркое июльское утро.

Ночью, видно, прошел дождь, но влага ничуть не умерила жару. От жгучих солнечных лучей плавился асфальт. Впрочем, кто знает, может, по городским меркам это нормально.

И юноша неторопливо направляется к вокзальному выходу.

Возгласы, объятия и поцелуи вокзального люда, грохот грузовых вагонеток, снующих взад и вперед, хриплые окрики их водителей, протяжные гудки маневровых паровозов, надтреснутый голос радио. Как действует на деревенского паренька, приехавшего в город искать счастье, этот шум, этот нервный ритм? Его лицо невозмутимо спокойно. Он послушно вверяет себя людскому потоку, который непременно приведет его к воротам незнакомого города.

Какая жизнь кипит по ту сторону этих вожделенных ворот?

На мгновение он застыл у входа.

Может, он хочет, чтобы эта минута особо запечатлелась в его сознании?

А может, пытается осознать волнующее значение этой долгожданной минуты?

Торопливые прохожие немилосердно толкают юношу, но он не чувствует этого, а может, не обращает внимания. А может, в этом есть даже нечто вызывающее, упрямо утверждающее себя в бесконечной суете?

Вполне возможно, что, когда он столкнулся с напряженным ритмом грандиозного города, с незнакомыми людьми, с непривычной средой, порождающей острое чувство одиночества, с головокружительным и беспорядочным движением транспорта, он почувствовал себя еще увереннее, еще крепче. Ибо он не дрогнул, не испугался, не отступился от намеченной цели, не растворился и не утонул в этом диком круговороте.

Вполне возможно, что, став частицей окружающего, он даже успокоился.

Я вижу, как он неторопливо шагает по улице Челюскинцев. Ширина улицы и обилие транспорта безошибочно подсказали ему, что она ведет к центру.

Ориентиром он избрал Мтацминду. Безразличным взглядом окидывает он витрины магазинов, а его напряженное сознание, словно киноаппарат, фиксирует увиденное, чтобы навсегда запечатлеть в возбужденном мозгу.

В кармане у него адрес теткиного дома. Но он торопится к Мтацминде. Им вдруг овладевает лихорадочное желание увидеть город, в котором он отныне должен утвердиться, сверху. Ему не терпится целиком ощутить, прочувствовать сильный, огромный, живой организм, частичкой которого он становится с этой минуты.

Открытый вагончик фуникулера медленно ползет вверх. Город остается внизу, но его границы настолько расширяются, настолько растет поле обзора, что кажется — Тбилиси тоже поднимается вверх.

Минут через пять паренек стоит уже у каменных перил и задумчиво глядит на город. Над Курой навис серый, пропитанный пылью туман, заволакивающий небо в стороне аэропорта. Кажется, что старый Тбилиси целиком погрузился в воду, оставив на поверхности купола Авлабарской церкви, Нарикалу и Метехский замок.

А туман набирает силу и стелется против течения Куры. Вот уже нырнули в мутную воду купола церквей, и только серебристые кресты указывают на место их погружения. Лишь мощные плечи Нарикалы не поддаются напору мглы.

Тбилиси медленно, но неуклонно заворачивается в серый туман. Исчезают размытые контуры высоких зданий, гул машин едва достигает слуха. Надежно укутанный плотной пеленой город глухо урчит.

Юноша долго простоял в задумчивости, приглядываясь к городу, разлегшемуся под завесой тумана, к городу, в схватку с которым он отныне вступал.

Он беспокойно ворочается, ему неуютно в этой богатой, покойной, но чужой и холодной постели. Его утомили и возбудили обильные впечатления первого дня, проведенного в огромном и незнакомом городе.

Из соседней комнаты до него доносится шепот двоюродных братьев. Он зябко ежится, ему кажется, что они говорят о нем. Вспоминается ироническая улыбка, игравшая на их губах при его появлении.

На улице раздался треск мотоцикла. Он остановился возле ворот. Ворота, заскрипев, отворились, мотоцикл въехал во двор и затих. Потом послышался разговор, кто-то кого-то позвал, смех, резкий окрик. Полудремотное сознание не улавливает смысла слов. Смех, разговор, шорохи сплетаются и вновь расчленяются. Вокзал, Мтацминда, Тбилиси, распластавшийся внизу, словно невиданное, мычащее, многоногое, многоглавое чудище, укрытое слоистым туманом, многолюдные улицы, витрины магазинов, круговорот машин, белое здание университета, окошечко для приема документов на физфак, холодное лицо тети и ее унизанные перстнями пальцы, иронические улыбки двоюродных братьев, потолок в амурах, огромный черный рояль, треск мотоцикла — все это причудливо сливается, сплавляется воедино. И все это — начало новой его жизни. Он еще не знает, нравится ему это или нет, да он и не думает об этом. Он ждет не дождется наступления утра, чтобы погрузиться в жизнь города и найти свой собственный путь в сильном и вихревом его течении.

Пятнадцать минут двенадцатого. Через пять минут моя машина, стоящая во дворе, окажется под палящим солнцем.

— Дорогой Зураб! (Я с особым удовольствием произношу «дорогой».) Вы же прекрасно знаете, что я никогда не соглашусь стать директором Института физики элементарных частиц, если даже мне это предложат. Ведь вы знаете это, не так ли?

Зураб Гомартели не обращает никакого внимания на мое иронически-вежливое выканье.

— Знаю!

— Так вот, если знаешь, брось выламываться и скажи прямо, чего тебе надо!

Зураб растерялся; впрочем, вряд ли его состояние можно назвать растерянностью, он скорее похож на мышь, угодившую в ловушку и лихорадочно мечущуюся в поисках выхода. Он наконец понял, что карты его раскрыты и дипломатия потеряла всякий смысл. Плосколобый молодец явно стремился создать ситуацию, в которой бы я сам сказал ему: знаешь что, друг, давай-ка я предложу твою кандидатуру на место директора института. Но теперь он окончательно убедился, что от меня ему этого не дождаться.

— Да, ты прав. Я знал заранее — ты ни за что не согласишься стать директором. Но, ради бога, не считай мой поступок дипломатической уловкой. Должность эта по праву принадлежит тебе. Если ты дашь согласие, мы с радостью поддержим тебя и до последнего будем бороться за твое назначение. Но без ложной скромности скажу: после тебя директорский пост положен мне. Ты — талантливый ученый, отличный исследователь и экспериментатор. Обречь тебя на административную деятельность неумно, чтобы не сказать — преступно. Этим делом с успехом займусь я. Ты прекрасно знаешь, что это мне по плечу, да я и сам чувствую — мне за глаза хватит и ума, и энергии. Административная деятельность — моя стихия. Я буду руководителем, который до тонкостей разбирается во всех проблемах, стоящих перед институтом. Мне будут понятны все претензии и нужды научных сотрудников. Правда, мне трудно состязаться с тобой в эрудиции, в плодотворности научных исследований и постановке проблем, во мне не столь развита интуиция экспериментатора, однако и у меня есть свои сильные стороны, и я уверен, что в них мое преимущество. Я очень прошу тебя: не пойми меня превратно и не считай карьеристом. Я не карьерист, а человек дела. Я терпеть не могу нерешительности и непрофессионализма руководителя. Я всегда мечтал о настоящей профессиональной среде и работе без профанации. Я — сторонник рационализма и логичного развития научной деятельности. Я знаю цену времени, знаю, что это самый дорогой «товар» в жизни. Кто не знает цену времени, тот обрекает себя на прозябание.

Я буду всячески поддерживать тебя и всех других талантливых ученых, создам идеальные условия для научной работы. Не думай, пожалуйста, что я такой уж альтруист и стремлюсь только к вашему благу. Я буду руководителем, и одна веточка из вашего лаврового венка будет принадлежать и мне. Призываю тебя не считать наш разговор торговой сделкой. Я очень взволнован и говорю с тобой совершенно откровенно. Не обращай внимания на стиль и форму моего предложения. Я хочу, чтобы ты правильно меня понял, понял, что́ я хочу сказать, а не домысливал то, чего нет.