Печаль, словно камень, легла мне на сердце. Мои сосуды резко сузились, не давая ходу крови, дыхание сбилось. Я, понуря голову, уставился в пол.

Если бы следователь умел читать по лицам, он бы без особого труда разглядел в моей душе глубокую печаль, отчаяние, борьбу с собой и кто знает, что еще…

Молчание затянулось. Может быть, следователь догадался или интуитивно почувствовал, что невзначай коснулся незримых нитей моей души, и понял, как потрясло, как пронзило меня это прикосновение. Об этом я думал потом, когда следователь уже ушел. Но что тревожило меня? Что мучило? Может, угрызения совести, ведь я и пальцем не пошевелил для спасения самого близкого мне человека? А может, сердце мое терзала еще более глубокая боль?

Молчание. А потом, как всегда, сигарета.

Внезапно следователь насторожился. Он, видно, уловил, что в моей однокомнатной квартире есть еще кто-то. Из ванной лишь на мгновение донесся шум льющейся воды. Наверное, Эка открыла дверь ванной, а потом снова закрыла ее. Вскоре раздались крадущиеся шаги. У следователя расширились зрачки. Я не оглядываюсь, но чувствую спиной, что следователь увидел Эку. Я знаю, какое впечатление произведут на него ладная фигура в джинсах, распущенные каштановые волосы, ниспадающие на красную рубашку (наверное, Эка держит в руках полотенце и сушит волосы), длинные изящные руки и слегка непропорциональное, но нежное лицо, полное энергии и страсти.

Следователь увидел Эку лишь мельком, но даже того мимолетного взгляда вполне достаточно, чтобы оценить ее красоту. Теперь-то ему должно быть ясно, кто сидел в моей машине той ночью. Красота Эки еще больше возвысила мою персону в глазах следователя. Уважительность сквозила в его взоре, устремленном на меня. Что ж, благодарю, Эка.

— Я по двум причинам не помешал академику Левану Гзиришвили осуществить свое намерение. Но давайте не будем торопиться называть его шаг безрассудным.

Я глубоко затягиваюсь и чувствую, как желтый яд медленно вползает в мои легкие. Дым попал мне в левый глаз. Я потер его кулаком и искоса взглянул на следователя. Он сидел в напряженной позе. Я с отвращением раздавил сигарету в пепельнице.

— Итак?! — нетерпеливо переспросил меня следователь.

— Да, да, я не помешал ему по двум причинам. Во-первых, я не выношу, когда вмешиваются в мои дела, и соответственно — не сую носа в чужие…

Молчание.

— А во-вторых? Вы не назвали второй причины!

— Второй?

Я оглядел бокал. Он был пуст. Следователь суетливо схватил бутылку и налил мне шампанского, видимо боясь, как бы я ненароком не отвлекся и не забыл закончить начатую мысль.

— Вторая причина гораздо серьезней. Даже попытайся я вмешаться в личные дела академика, все равно ничего бы не вышло. Да он просто не позволил бы мне соваться куда не следует. Леван Гзиришвили был не из тех, кто мог легко решиться на такой шаг. Не принадлежал он и к числу тех, кто кончает самоубийством в состоянии аффекта. Он никогда не ставил свои решения в зависимость от эмоциональных перепадов. Леван Гзиришвили был крупным ученым и крупной личностью. Нам даже не могли прийти те мысли которые рождались и зрели в его мозгу. Наши сердца никогда не испытывали таких перегрузок, которые для него были обычными и повседневными. Мы никогда не оставались с глазу на глаз с теми огромными проблемами, с которыми ему постоянно приходилось сталкиваться. Мы никогда не стояли у Рубикона, — вспомнил я слова своего учителя. — Мы ни разу не ощутили ни радости большой победы, ни горечи жестокого поражения. Наши эмоциональные импульсы были слабы и незначительны в сравнении с могучими эмоциональными нагрузками покойного академика. И разве под силу нам взвесить и оценить его решение? Или помешать в его осуществлении? Это смешно, уважаемый товарищ следователь! Мы с вами никогда не сможем взять на себя роль арбитров в судьбе таких людей, каким был покойный Леван Гзиришвили, по очень простой и понятной причине: нам не дано заглянуть в глубины их душ. Леван Гзиришвили решил покончить с собой! Кто дал мне, Нодару Геловани, право помешать ему в этом, ибо я не способен оценить истинности его решения.

Я почувствовал, как загорелись у меня глаза, и, вскочив на ноги, стал ходить взад-вперед по комнате.

— Как вы думаете, что подтолкнуло его к этому крайнему средству? Какие у него могли быть причины?

Мне многое ясно, но стоит ли об этом говорить? Будь у него желание раскрыть причины своего несчастья, он не преминул бы изложить их на бумаге.

— Поймите, мною движет вовсе не любопытство. Министерство официально поручило мне всесторонне изучить это дело. Леван Гзиришвили был большим ученым, большим физиком, во всяком случае одной из самых заметных фигур в советской науке. Насколько я знаю, он работал в сфере микромира. Не могу похвастать, что я достаточно разбираюсь в проблемах микромира или элементарных частиц, но в общих чертах знаю, что это завтрашний день физики. И вот один из пионеров этого дела в нашей стране, пользующийся почетом, признанием и славой, внезапно кончает жизнь самоубийством. Это странное самоубийство породило тысячи вопросов, на которые можно дать столько же ответов. Я знаю, что вы больше других сможете помочь мне разобраться в этом таинственном происшествии.

— На первый взгляд это достаточно просто, а на деле невероятно трудно. — Я тяжело опускаюсь в кресло. — Но я все же постараюсь рассказать вам кое-что и попутно высказать свои соображения по этому поводу. Догадываюсь, что самоубийство академика интересует вас по многим причинам. Ну, например, не шантажировал ли его кто-нибудь? Или более смелое предположение — не похищено ли у старого ученого какое-нибудь великое открытие? Я, само собой разумеется, имею в виду не элементарный плагиат, а нечто более серьезное, ну, вроде происков иностранной разведки.

— Мои интересы не столь примитивны. Мне важно знать и внутренний механизм поступков ученого.

— Но это скорее вам — человеку, а не государственному следователю. Давайте не будем об этом спорить. Выпейте шампанского. У меня найдется еще несколько бутылок. Да и льда я вам принесу.

Пустую бутылку и миску для льда я отнес на кухню. Эка гладила мои рубашки.

— Ты не устала? — Я поцеловал Эку в шею, предварительно отведя в сторону ее волосы.

— Напротив, я с огромным интересом слушаю тебя. Мне жаль, что я многое пропустила, пока была в ванной.

— Ты ничего не потеряла. Главное еще впереди!

Я возвращаюсь в комнату. В руках у меня шампанское и лед.

— Не стоит открывать. Я больше пить не буду.

— Пусть постоит открытой.

— Будьте добры, продолжайте.

— Начну издалека. — Я медленно откупорил бутылку. — Ну, например, с того самого момента, когда греческие материалисты ввели в научный обиход слово «атом». Стоит ли объяснять вам, что слово «атом» значит неделимый. Это было величайшее открытие. Оно продержалось двадцать столетий. В то же время это величайшее открытие было ошибочным. Понятие «неделимость», или атом, — согласитесь, слово «атом» звучит более научно — включало в себя две идеи. Первая — о сложнейшем строении материи, а вторая — о неделимости первоосновы.

Двадцать столетий потребовалось на то, чтобы развеять миф о неделимости атома. Ученые установили природу атома. И что же? Сам атом казался целой вселенной. Сначала обнаружили его составные части — электроны, протоны и нейтроны, а потом установили, что они и есть первооснова материи, и назвали их элементарными частицами. Вы здесь упоминали элементарные частицы, но тут же оговорились, что не знаете, каковы их свойства. В наше время их количество далеко перешагнуло за двести, и никто из смертных не знает, есть ли им конец.

Открытие рентгеновских лучей и радиоактивности поставило перед физиками головоломную задачу. Тогда еще не было известно, что всепроникающие лучи рентгеновских и радиоактивных элементов возникали, в результате торможения электронов, с громадной скоростью вращающихся вокруг атомного ядра. Надеюсь, я говорю понятно?