Следователь уже основательно принялся за шампанское. Видно, оно ему понравилось, а может, на него подействовал взгляд светловолосой юной красавицы… Так или иначе, бокал он опорожнил.

Я тут же наполнил его снова и добавил льда.

Он никак не может подступиться к разговору. Наверное, не находит естественного начала. То, что он придумал заранее, до прихода сюда, после встречи со мной и осмотра комнаты показалось ему неуместным. Я посмотрел на него открыто и пристально. Выглядит он вполне спокойно. Чуть выше среднего роста, заметное брюшко. «Лет сорок, не меньше», — уточняю я про себя. Но лицо его гораздо моложе. Вот почему я счел его своим ровесником или немногим старше себя. Брюшко помогло мне определить его истинный возраст. Впрочем, что мне его возраст? Можно подумать, это имеет какое-нибудь значение.

— В четыре часа утра мы допросили домработницу академика Гзиришвили, — начал наконец следователь.

Я понял, что он решил сразу взять быка за рога.

— Вы присутствовали при его разговоре с домработницей, когда он отпустил ее на два дня?

— Да, я был свидетелем их разговора.

— Вы случайно не помните, в котором часу это было?

— Не помню, кажется часов в одиннадцать.

— Будет неплохо, если вы вспомните поточней.

— Это имеет какое-либо принципиальное значение?

— Возможно, что никакого. Просто в нашем деле нужна точность. Итак… домработница утверждает, что оставила вас наедине с академиком. Прошу припомнить, в котором часу вы покинули его квартиру? Вот здесь уже точность имеет большее значение.

— Извольте. Я попрощался с академиком в пятнадцать минут второго. А выстрел прозвучал ровно в два часа.

— А вам откуда это известно? — изумился следователь, хотя потом попытался сделать скучливую мину, словно ответ на этот вопрос совершенно его не занимал.

— Но сначала я сам хочу задать вам один вопрос, если это, конечно, не противоречит процедуре допроса. — Последние слова я произнес с легкой иронией.

— Прошу вас.

— Откуда милиции стало известно о самоубийстве академика?

— Кто-то позвонил, но не назвался.

— И что же он вам сказал?

— Что академик Леван Гзиришвили покончил с собой.

— В котором часу это случилось?

— Точно в два часа.

— То-то и оно! — воскликнул я с волнением в голосе.

— Прошу прощения, но почему это вас так взволновало?

— Мое предположение подтвердилось. Для меня это имеет важное психологическое значение. А для вас это, может быть, не так уж важно.

— Как вам должно быть известно, для следствия все представляет большой интерес.

— Я окончательно убедился в том, что в милицию за мгновение до смерти позвонил сам академик.

— Сам? — изумился следователь. — Вполне возможно.

Пауза.

Наши руки одновременно потянулись к сигаретам.

— А теперь я тоже задам вам один вопрос, только, ради бога, не сочтите, что я в чем-то вас подозреваю…

— Слушаю вас.

— Каким образом вы узнали, что Леван Гзиришвили погиб точно в два часа?

— Мне не придется долго искать ответа на этот вопрос. Как я уже говорил, с академиком Гзиришвили я распрощался в пятнадцать, а может, и в шестнадцать минут второго. Потом я вышел на улицу и сел в свою машину.

— В машине вы были один?

— Это имеет какое-нибудь значение?

— Решающего — нет.

— Но какое-то, видно, все же имеет…

Следователь наверняка чувствует иронию, нет-нет да и проскальзывающую в моем тоне, но не подает виду.

— Повторяю, решающего — нет, это все канцелярские мелочи… Если вы не желаете, то можете не говорить, кто был с вами в машине.

— Чтобы все было ясно с самого начала, скажу вам, что в машине со мной находилась девушка, которую я люблю. И, между прочим, пользуюсь взаимностью. Надеюсь, никаких иных канцелярских уточнений не требуется?

— Кажется, я не говорил вам ничего обидного.

— А я и не обижаюсь. Сразу скажу о том, что считаю наиболее существенным. Но предупреждаю заранее: моя информация вас несколько удивит… Если профессия и положение вам позволят, прошу не скрывать эмоций. Так что подготовьтесь.

Я сам удивляюсь своему спокойствию, словно бы вовсе и не я столько пережил. Я курю и смотрю следователю прямо в глаза.

— Я уже подготовился. Слушаю вас! — улыбается он.

— У вас есть чувство юмора, и это хорошо. Но я не собираюсь шутить. То, что я сейчас сообщу, может показаться невероятным. Вполне возможно, вы даже поставите мне это в вину. Вас интересует, откуда мне известно, что академик Леван Гзиришвили застрелился точно в два часа, само собой разумеется, по моим часам? Итак, я знал, точнее, почувствовал, что мой учитель решился на самоубийство. При прощании я увидел в его глазах печать смерти. Взволнованный и задыхающийся, я вышел на улицу, сел в машину и терпеливо стал дожидаться звука выстрела.

— Невозможно!

— Что в этом невозможного?

— Вы узнали, прошу прощения, почувствовали, что академик и, насколько я знаю, ваш руководитель и близкий вам человек собирается покончить с собой, и преспокойно вышли на улицу уселись в машину и терпеливо дожидались выстрела?

— Вот именно. Вы прекрасно вникли в сущность этого эпизода. — Что и говорить, «сущность эпизода» я произнес с убийственной иронией. — Тем более удивительно, почему это показалось вам невозможным.

— Как же так, вы почувствовали что-то неладное… — не сводя с меня глаз, он шарит по столу в поисках сигареты… — и вместо того, чтобы успокоить или переубедить человека, бросили его на произвол судьбы и уселись в машину, ожидая, пока он наложит на себя руки?

— Я вас предупредил, что мое сообщение вызовет в вас резкую реакцию.

— Откуда вам стало известно, что он застрелился из револьвера? — словно уличив меня в противоречии, спросил следователь.

— Уважаемый товарищ следователь, в вашем голосе мне почудились несколько иные нотки.

— Какие такие нотки?

— Вы заговорили так, словно ведете допрос обвиняемого!

— Прошу прощения, — сконфуженно улыбнулся следователь и несколько сник. — Но ваш рассказ так взволновал меня.

— Погодите. Сначала я отвечу на ваш вопрос. Леван Гзиришвили вряд ли повел бы себя как женщина либо шизофреник. Он не стал бы вешаться, травиться или бросаться в окно. Револьвер ему подарил его друг после окончания войны: пригодится, мол, в горах, ведь наша лаборатория в горах. Вот и пригодился…

— Еще раз прошу прощения, если я не так что сказал, но, поймите правильно, меня сильно взволновала эта несколько необычная история. Но еще больше взволновал… нет, нет, слово «взволновал» ни в малейшей степени не может выразить моего состояния, — возмутил, не в обиду будь сказано, ваш поступок. Как вы, любимый ученик академика, проникнув в его намерение, могли бездействовать и ждать? Ждать, по вашему же выражению, звука выстрела? Вы целых сорок пять минут ждали трагической развязки. Допустим, он отложил бы самоубийство до утра. И что же, вы преспокойно сидели бы в машине до самого утра, только чтобы убедиться в истинности своего предположения? Неужели сердце не подсказало вам выхода, неужели вам не было жаль старика? Неужели вам даже в голову не пришло как-то поддержать, подбодрить, наконец, просто отговорить его? Кто знает, может, одно ваше доброе слово, один подбадривающий взгляд сумели бы заставить его отказаться от своего рокового шага? Но больше всего меня поражает, как вы смогли в течение столь длительного времени невозмутимо ждать ужасного исхода? Простите, но меня немало удивляет и эта ваша спокойная, сдобренная иронией и сарказмом речь. Словно бы вы рассказываете мне о некоем незначительном происшествии. Скажу откровенно, я не верю вашему рассказу и в глубине души надеюсь, что вы просто изволите шутить. Но тут же добавлю, если вы действительно пошутили, шутка ваша явно не удалась!

Лицо следователя побагровело от волнения. Одно время он пристально смотрел на меня, словно стараясь вычитать в моих глазах, шучу я или говорю правду. Потом внезапно схватил бокал и жадно осушил его.