«Григас? Что хорошего мог сказать Григас? «Много тут всяких проходит…»
— Если стряслась беда, люди всегда ищут виновников выше, — сказал он, неумело пряча досаду.
— А может, они и не чувствуют ответственности за беду? Нет, товарищ секретарь, люди у нас терпеливые, склонные прощать — я говорю о наших деревенских людях, — но их глубоко оскорбляет недоверие. Нельзя сказать взрослому, как глупому ребенку: ты умный, ты все можешь, ты хозяин, но вечером не выходи во двор, не спросившись меня, потому что черт может тебя схватить. Человек ничто так не ненавидит, как ложь и двуличие.
— Ну, знаете, Толейкис, чтоб меня в этом обвинять… Столько лет руковожу районом, а таких слов… извините, уважаемый, это уже слишком…
— Простите, я не хотел вас обидеть, товарищ Юренас…
— Нет, нет! Никто меня этим еще не попрекал! — Юренас охотно бы осадил Арвидаса, накричал на него, но его сдерживает невидимая цепь. И дело не в том, что этот исхудалый, бритоголовый человек не совсем еще здоров, что он только что жаловался на частые головные боли, что его затылок все еще забинтован. Нет, не это удерживает его, Юренаса… — Никто меня еще этим не попрекал, никто, хоть я уже не первый год секретарем, — повторяет он в бессильном гневе.
— Не попрекали — попрекнут. Всему приходит время.
Уже пришло, Арвидас Толейкис, уже! Хорошо тебе говорить, когда не чувствуешь стены, не испытал того чувства, когда перед тобой люди говорят, улыбаются, и ты им говоришь, улыбаешься, но вы не слышите и не понимаете друг друга. Беззвучные движения губ. Разговор через холодную стеклянную стену.
— Давай присядем, — тихо предложил он, вдруг ощутив непобедимое желание излить душу.
Они сели на свободную лавочку перед грядкой цветов. «Но что я ему скажу? Про ту дурацкую историю с забывчивым стариком из «Золотого колоса»? Или про тех троих на лестнице молочного пункта? Неужто можно понять такие вещи? А если он и поймет, разве от этого что-либо изменится?» Открывшаяся было душа захлопнулась, как дверь неприбранной комнаты перед носом гостя. Приглушенный вздох вырвался из груди, а вслед за ним — слова; не те, настоящие, согретые кровью живого человека («Как приятно! Заходите, ну заходите же, чего стоите?»), а другие слова, от которых летишь вниз головой с лестницы: «Какая жалость, какая жалость, но мы вот-вот уходим…»
Арвидас рассеянно отвечал Юренасу — он думал о последнем посещении Евы. Будь секретарь поискренней, Арвидас открыл бы ему свою тайну, посоветовался, облегчил бы душу. Увы, между ними никогда не было тесной духовной связи, которая подняла бы их отношения на более высокий уровень, чем отношения подчиненного — начальника.
— Григас говорил, что собрал немало дополнительных сведений о хозяйничании Барюнаса в нашем колхозе, — сказал Арвидас, хоть занимало его совсем другое. — Интересные делишки всплыли наружу. Думаю, имеются серьезные основания для возбуждения дела.
— Возбудим, непременно возбудим. — Юренас внезапно встал. — Ну, заболтались. Не хочу больше тебя утомлять. Да и у меня дела. Будь здоров. Скорей поправляйся — работа ждет.
Дело возбудят… Пускай. Неужто он, секретарь райкома, хочет прикрыть негодяя?.. Гнилой зуб! Хорошо, что вовремя выдернули. А ведь не хотел. Думал, что обойдется строжайшим партийным взысканием. Ведь выговор всего один… И как это так человека ни с того ни с сего, — прокуратура-то вины не доказала?.. Но ведь людям рот не зажмешь. «Коммунист — вор, мошенник, спекулянт. Гудвалис клочок кожи из артели вынес — год пришили. Барюнас полколхоза расхитил, а гуляет на воле. Видите, какая правда…» На бюро райкома скрестились два мнения. «Исключить подлеца! Только партию компрометирует, народ смущает. Позорит имя коммуниста». Исключить… Да, аргументы серьезные, но… Неудобно говорить об этом, товарищи, но… кто-то там, выше, спросит нас: «Куда смотрели, когда в партию принимали? Почему не воспитывали, не учили, не постарались найти чуткий подход к товарищу?» Что мы ответим? Всеобщее раздумье, смущение, как всегда, когда он, секретарь райкома, вставал поперек мнения большинства. Потом голос — пока жив, он, Юренас, не забудет этого голоса: «Виноваты! Ошиблись! — вот что ответим!» — «Не вас, меня в первую очередь спросят, на меня падет тень…» — «Пускай лучше падет сейчас, а не тогда, когда правосудие схватит его за шиворот…» Впервые он, секретарь райкома, потерпел поражение против большинства бюро — слишком уж очевидной была их правда. Кто мог знать, что со временем это поражение обернется победой?
Юренас вышел на улицу. Он старался думать о вещах, ничего общего не имеющих с работой (в июле непременно поедет с семьей в Палангу), но каждый раз мысли отшвыривали его назад. Толейкис… Как-то странно с ним попрощался, даже неловко. Какое там прощание — он, Юренас, просто сбежал, и дело с концом. Испугался… Чего? Неужто я должен перед каждым отчитываться? И кто он такой, какое он имеет право требовать отчета? А все-таки, спроси он про Быстроходова… Нехорошо, очень нехорошо… Несколько дней назад, пока на него, на Юренаса, не дохнула еще ледяным холодом невидимая стена, все выглядело по-иному. Забежал завотделом. Быстроходов уезжает, просит снять с учета. Куда? Даже этого не спросил. Гора с плеч. Наконец! Скользкая рыбешка, пускай плывет как можно дальше, подумал он, но тут же от этой мысли стало приторно, стыдно, вроде разделся перед толпой догола. А сейчас…
Пускай краснеют те, кто принимал его в партию…
И это все, чем он может оправдаться?
Мы записали ему выговор…
А дальше?
Дальше?.. Хм… Дальше мы ничего не знаем. Работник был неплохой. Регулярно посещал партийные собрания, платил членские взносы…
А слухи, подозрения?..
По-вашему, я обязан записывать всякую чепуху и посылать километровую характеристику своему коллеге где-то за сотни миль: глаз да глаз за ним нужен!
Может, оно и так.
Но…
Ах, будьте добры, не выкручивайтесь. Сами отличнейшим образом понимаете, что он где-то найдет удобное местечко. Скромное, не обращающее особого внимания. Сядет, укрепится. Какое-то время будет работать честно, развяжется с партийными взысканиями, а потом примется за старое… Откуда вам знать, товарищ Юренас, может быть, за свою пеструю жизнь он осчастливил не одного районного руководителя вроде вас, который любит святое спокойствие и радуется, что развязался с подлецом, догадавшимся испариться раньше, чем ему прищемило хвост правосудие?
Замолчите же, наконец!
Нет, вы не заставите меня замолчать.
Перестаньте, прошу вас…
Юренас очнулся, огляделся. Оказывается, стоит перед дверью своей квартиры. Один. А где же второй? Нет, второго человека не было, хоть в ушах продолжало звенеть эхо его слов. Второй остался там, в больничном саду. Человек в сером халате и со свежей повязкой на затылке.
Юренас нажал на кнопку. В кармане лежали ключи, но он нажимал кнопку. В коридоре раздались торопливые шаги, но он не мог оторвать пальца от кнопки.
— Что случилось, Повилас?
«Повилас… И шофер Повилас. Дурацкое имя — какой-то святой…»
— Ничего не случилось, Альфа. Только устал. Не переношу больничной атмосферы.
— У тебя гость.
«Тридцать восемь лет, удобная квартира, двое деток и верная жена. Доволен балансом?»
— Ты слышал, что я сказала?
— Гость? Ага. Я сейчас.
Он пошел в ванную, помыл руки.
Гость… По поведению жены видно: снова кто-то по делам. Вот народ! Для них секретарь что дежурный по вокзалу.
У двери гостиной остановился, поправил узел галстука (привычка, характерная для многих аккуратных людей, каждый день имеющих дело с посетителями), нервно нажал ручку и вошел в комнату.
Мартинас встал со стула, сделал шаг навстречу и растерянно остановился посреди комнаты. Несколько мгновений они глядели друг на друга как заговорщики, встретившиеся в самом невероятном месте. Ошарашенные, испуганные, хоть оба знали, что встреча неизбежна. Наконец скрип паркета прервал звон тишины. Шаги, грохот отодвигаемого стула и голос, бодряческий голос постороннего человека:
