— Нужна мне эта ихняя любовь… Ха, любовь воров…

— Честных людей обижаешь, Клямас. Но я тебя прощаю от их имени, поскольку такой помазанный праведник, как ты, не один на нашей земле. Носятся, кулаками грозятся, орут. Воображают, что они лучше всех, честнее, больше всех обижены! Все им на тарелке подавай. А не положишь, свалят свой скарб на телегу и поехали дальше в поисках жирного куска. Правдоискателей корчат, а на самом деле не правда их заботит, а собственная шкура.

Гайгалас ловит воздух ртом. Краснеет и бледнеет. Стискивает кулаки так, что те даже трещат. Потом наклоняется всем телом будто зверь, готовящийся к прыжку. Лезвия суженных глаз ударяют Арвидаса, отскакивают словно от камня и, рассыпавшись в труху, разбегаются.

— Кто едет, гадю… кто ищет? — выдохнул побелевшими губами.

— Тебе лучше знать. — Арвидас смахнул рукавом пижамы со лба испарину. Долго молчит, уставившись тяжелым взглядом на Гайгаласа, который сидит на стуле подавленный как никогда. — Легко человека утопить, но перед тем как подвязывать камень, подумай, заслужил ли он это? А если заслужил, то не сам ли ты его подтолкнул с горки? Я про Шилейку говорю, Клямас. Не оправдываю его — человек он никудышный. Но и я перед ним не совсем чист. Надо было с ним осторожно, слегка, добром. Не сумел. Не понравился он мне с первого дня — бывают ведь такие люди, к которым сразу же чувствуешь антипатию? — поддался я этому проклятому чувству, и видишь, что получилось! По правде говоря, я с Шилейкой слова доброго не сказал, не поговорил как с другом…

— Как с другом… — Гайгалас вскочил. — Шилейка — друг?! Бандит!

— Шилейка — человек, Клямас, прежде всего — человек. А из человека можно сделать и бандита и друга. Нам нужны не бандиты, а друзья, Клямас. Чем больше у нас друзей будет, тем лучше станет жизнь.

Гайгалас встал, залезает за спинку стула и — задом-задом — из палаты. Лицо вытянулось. В глазах — страх и величайшее удивление. «Шилейку простил… Сумасшедший!»

Захлопнул дверь, словно за ним гналась стая голодных волков. Лестничные перила. Улица. Шорох дождя в листве. Поля, родные поля. Бескрайний океан, поливаемый водой. Гайгалас гребет вперед, как капитан утонувшего корабля, швыряемый безумствующими волнами.

Вторая неделя, как лежит в постели. Свалился пьяный под забором в дождь, простудился — воспаление легких. Впервые за последние два месяца вытрезвел человек. Пока болезнь держала в постели, было все равно, но вот кризис миновал, и Шилейка словно воскрес из мертвых. Осматривает дряблые пальцы, щупает саван — человек с того света! Из пекла воротился… Зажмуривается, гонит страшные мысли, но их, как блох у собаки, — видимо-невидимо. И картин. Тянутся друг за другом словно непрерывная лента фильма. Жуткие обрывки, кровавый пот прошибает. Безо всякой связи и ладу. Обрывки из пекла. Шилейка у Лапинаса. Шилейка на мельнице. Шилейка у свиней. Шилейка под забором. Шилейка, Шилейка, Шилейка… И всюду подруга бутыль, перекошенные хари, широко разинутые глотки. А в конце — занесенная над головой дубина. Удар… Человека убить хотел. Может, и надо было… Но почему именно он?

— Ох, ох, ох!

Кто-то вошел. Вроде бы шаги Мартинаса.

— Лучше б не поправлялся… — Шилейка закрывает глаза, мечется на подушке. На перекошенном лице — ужас. Как придется жить? — Дай глоток, Мартинас. С ума спячу.

От двери никакого ответа. Только тяжелое дыхание усталого человека.

— Не могу! Не признаюсь! Все равно не простят! Не хочу! Ничего не знаю, не видел, не слышал. Сажайте невинного в тюрьму.

Заскрипели половицы. Шаги все ближе, ближе.

— Дай! Убей, Мартинас. Вот под потолком крюк. Привяжи веревку. Петлю-то сам надену. Сделай милость, братан. Все равно Толейкис вернется и раздавит…

— Ха-ха-ха!

Шилейка вскочил, подброшенный на постели страшным хохотом, продрал глаза. Гайгалас!

— Как ты тут?

— Петлю надеть пришел, гадина. Просишь ведь! — Нагнулся к Шилейке, протягивает лапу. Поросшую рыжей шерстью, жилистую. Растопыренные пальцы все ближе, ближе… — Делай учет совести, бандитская морда!

Шилейка прислонился спиной к головам кровати, машет перед собой серыми своими руками. Голая грудь тяжело вздымается, глаза навыкате, из широко раскрытого рта вырывается жалобный писк.

— Смерти боишься, жаба? А другого убить хотел. — Лапа Гайгаласа спускается на грудь, пальцы ползут к горлу. А вслед за ними — взгляд. Страшный взгляд.

Шилейка уже и руками не машет, и не визжит. Только смотрит остекленевшими глазами на Гайгаласа, парализованный звериным страхом. Аминь. Скорее бы всему конец…

Пальцы подползли к горлу, обвились и, словно испугавшись чего-то, тем же путем обратно… Гайгалас выпрямился. Комната задрожала от адского хохота.

— Наклал в штаны, ужак маринованный, а? Будешь знать, что такое жизнь для человека? Ложись поудобней, не бойся. Никто не тронет. Толейкис тебя помиловал. Живи, ползай, гадюка, пока святая земля носит.

— Ох, ох, Клямас… — простонал Шилейка.

Гайгалас садится на кровать, умаявшись от припадка ярости. Потом вскакивает и, не сказав ни слова, бросается в дверь.

Шилейка долго лежит, не двигаясь с места.

— Толейкис помиловал, Толейкис помиловал… — шепчут посиневшие губы, но сознание, скованное страхом смерти, еще не понимает смысла этих слов. Поднимает голову, прислушивается. Слышно, как с крыши журчит вода. В деревне жалобно, протяжно завывает собака.

— Лапинасов Медведь… — шепчет Шилейка. — По мне воет… — Натянул одеяло на голову, снова сбросил, с дрожью уставился на окно. Во дворе замаячила человеческая тень. Кажется, и собака за ней… — Лапинас! Заприте дверь! Скорей, скорей! Не надо Лапинаса! — Сел в кровати, вцепился в кого-то, невидимого, отталкивает от себя. Холодный пот хлещет со лба. — Не надо Лапинаса… не надо… не надо…

В сенях загремели шаги, скрипнула дверь. Вошел Вингела. На пороге снял фуражку.

— Лапинене умерла.

— Ве… Вечная память… — выдохнул Шилейка. С груди словно могильный камень свалился.

Два гнедка, поднатужившись, тащат в горку телегу, убранную зелеными ветками. Посередине черный гроб. Вокруг, как за пиршественным столом, в тесноте сидят певчие.

— Ки-и-ирие э-э-элейсон!

Старые, дребезжащие голоса. Скоро и певчих будут отпевать. За телегой — толпа. Черная, сгорбленная. Разного возраста и пола, но большей частью женщины и старики. Дождь накрапывает на гроб, на простоволосые головы, склоненные в раздумье. (Вчера без дождя обошлось, а сегодня вот снова небо продырявилось, как нарочно.) Подавленные взгляды словно ржавыми лопатами раздвигают намокшую, холодную землю: все там будем, все…

— Ки-и-ирие э-э-элейсон! Христе, выслушай нас. Христе, выслушай нас. Искупитель мира.

— …молись за души…

От часовни по дороге приближается пономарь в белом стихаре, высоко подняв перед собой большой черный крест. За ним ксендз с евангелием в руке, по бокам — служки. На колокольне с торжественной печалью звонят колокола. В честь покойной и ее мужа — доброго католика. И верно, давно Лепгиряй не видела таких пышных похорон. Мало того, что ксендза из Вешвиле привезли, могилу освятят, да еще и встречают с крестом, со служками, с колоколами, заупокойная служба с двадцатью четырьмя свечами на алтаре, проповедь над могилой.

— Святая Матильда, заступница души…

— …молись за души…

Ворота кладбища распахнулись настежь. Гроб, качаясь на плечах четырех мужиков, вошел в гавань мертвецов. Люди растворились в чаще крестов и деревьев. Дождь перестал. Только кое-где капает вода, пробившаяся сквозь плотную кровлю листвы. А пока прошла заупокойная служба с двадцатью четырьмя свечами на алтаре, совсем распогодилось. Даже солнышко заглянуло из-за распустившихся туч в свежевырытую, могилу. В унылой тишине звучит голос ксендза. Подавленный, отчаявшийся, вопиющий в пустыне. Верную христианку провожаем в последний путь… Оставила дочь, любимого мужа… Рыдайте, люди, потеряв ближнего, но ликуйте, завидуйте усопшей, ибо тот, кто здесь, на земле, терпеливо нес крест, наложенный господом, тот во веки веков возликует на небеси… Ибо кто был унижен во временном своем обиталище, тот в вечном будет возвеличен, кто здесь был осужден, там будет оправдан, кто землю орошал слезами, тот на небесах возликует и возрадуется, прославляя господа всемогущего во веки веков. Аминь…