Мартинас внезапно открыл дверцу машины.
— А я за тебя в огонь не полезу, Быстроходов! — крикнул он ему в лицо. — Называй меня как тебе угодно: трусом, перестраховщиком, эгоистом, — но я считаю себя человеком поприличнее, чем ты с Барюнасом. Я не хочу больше пачкаться, хватит того, что было. Ты — дело другое. В одной республике запачкал руки, перебежал в другую, и снова чистехонек, снова все начинаешь сначала. У тебя нет своего дома, своей родины, Быстроходов, и у тебя, Барюнас! Твой дом ворован, Барюнас! А у меня есть свой дом, и я хочу, чтоб он остался чистым! — Мартинас выскочил из машины, захлопнул дверцу и пошел, качаясь, как по шатким мосткам.
Оба в машине сидели несколько мгновений как пораженные громом. Быстроходов с белесым пластмассовым лицом, на котором, будто угольки, горели веснушки, Барюнас — иссиня-красный, разбухший как утопленник, уставившись остекленевшим взглядом на откупоренную бутылку коньяка, стоящую между ногами.
— Обиделся, браток… — первым открыл рот Барюнас.
Эти слова, словно укол, оживили Быстроходова. Он выскочил из машины и припустился за Мартинасом, умоляюще выкрикивая:
— Подожди! Подождите! Подвезу обратно…
Мартинас отмахнулся, не оборачиваясь. От бешенства у него дрожало все тело.
— Вилимас! Недоразумение… Мы виноваты — слово не взвесили, ты уж прости…
Мартинас обернулся:
— Не бойся! Не в моих привычках других топить. Найдется кто вас потопит.
— Я не потому… — Быстроходов уже овладел собой, даже выдавил любезную улыбку. — Невиновного не утопишь, Вилимас, как бы тебе ни хотелось. А мою вину никто не докажет. Незачем нам вздорить, Вилимас. Призадумайся, и сам поймешь, что я не хотел тебе зла. Вернись, в деревню отвезу.
— Знаю, что не докажут — стреляный заяц петлять умеет. Но в один прекрасный день и на такого умника охотник найдется. Найдется! Без моей помощи… — Мартинас отвернулся и исчез в пыльном облаке, которое поднял проезжавший грузовик.
«К черту! Впервые в жизни выругал людей в глаза. Подлецы! Сообщника нашли… Налетели, как вороны на падаль… Толейкису-то этого бы не посмели предложить. Да-а-а… Есть люди, к которым всякие паразиты липнут. Чистись не чистись, а через день-другой, гляди, снова вши завелись…» Мартинасом овладели противоречивые чувства. Сбросив со стола недопитый стакан в кухне Шилейки, он почувствовал какое-то удовлетворение, уважение к себе. То же теплое, бодрящее чувство охватило его и теперь, когда он выругал Быстроходова с Барюнасом и отказался от их «услуг». Обвинив недавно Толейкиса перед Григасом, он позорно сам себя унизил. Если бы он мог разобраться в своем внутреннем состоянии, он определил бы его примерно так: «Я стараюсь быть честным, но это, видно, мне не по силам…» Такое же настроение охватывало его, когда он вспоминал давнишний разговор с сотрудником госбезопасности. То же чувство собственной ничтожности, презрение к себе охватило Мартинаса и сейчас — из-за того, что Быстроходов с Барюнасом посмели предложить ему нечистую сделку.
У двери канцелярии Мартинас встретил Повиласа Навикаса. Вид и все поведение уполномоченного — как у хозяина, у которого дела идут как нельзя лучше. И правда, кто мог подумать, что сама судьба решит, казалось бы, неразрешимый вопрос… При Толейкисе, бывало, шагу не мог ступить. Твои указания, советы казались глупыми, никчемными, а если правление и использовало какие-то из них, то председатель давал понять, что это никак не заслуга уполномоченного, а просто такое решение продиктовали сложившиеся обстоятельства. Словом, ты чувствовал себя лишним. Но вот за руль колхоза взялся Мартинас, и ты снова на своем месте. Снова хлопаешь колхозников по плечу, стараясь воззвать к их гражданской совести красноречивыми поучениями, подходящими к теме дня, объясняешь, что надо в сжатые сроки отсеяться, потому что «не посеешь — не пожнешь», советуешь председателю, за какое дело хвататься в первую очередь, как провести те или иные мероприятия. Мартинас молча свирепеет, но не перечит, как Толейкис. Вроде и делает по-своему, изображает самостоятельность, но плоды твоей работы налицо: уже скостили выходные дни… А потом… ну, потом посмотрим, товарищ… Главное, что вынюхал настроения районных верхов, знаешь, откуда ветер дуст. Юренас вроде бы тобой недоволен, но скоро ему придется изменить свое мнение…
— Отбываю, — сказал Навикас, изображая, будто случайно столкнулся с Мартинасом, хоть на самом деле его поджидал. — В «Молодую гвардию». Вардянис горит.
— Скажешь, — удивился Мартинас. — Что случилось?
— Посевные сроки, товарищ. Сводку видел? На третьем месте с конца.
— «Молодая гвардия» каждый год запаздывает. Пашни низкие.
Вместо ответа Навикас заговорил о вчерашнем заседании бюро райкома по севу, потом перескочил на колхоз «Золотой колос», который в эту неделю завершит сев кукурузы («Молодцы товарищи! Полный план выжмут!»), намекнул, что утром разговаривал с Юренасом и, неожиданно сменив тему («Потрясающий поворот в сельскохозяйственной политике»), закончил свою тираду цитатой из последнего постановления ЦК. Хотя Навикас не сказал ни слова, непосредственно касающегося Лепгиряй, Мартинас меж строк вычитал то, что уполномоченный хотел сказать намеками: Юренас сильно обеспокоен из-за уменьшенного плана кукурузы и не теряет надежды, что Вилимас еще передумает.
— Новый курс строго осуждает измывательство над личностью, — продолжал Навикас. — Человек ныне сам хозяин собственной воли, разумеется, насколько это совместно с партийно-государственной линией. Каждому — самую широкую инициативу! Неограниченные перспективы для развития и расцвета личности, товарищ. Никогда еще у человека не было такой широкой автономии. Величественно? Весьма! Красиво? Поразительно! Увы, находятся лица, и их немало, которые неправильно разумеют инициативу. Они, сами того не ведая, злоупотребляют ею и вредят государственному делу. Дух возрождения поставил личность на более высокую ступень, поэтому человек обязан быть еще более сознательным, чем раньше, еще более зрелым политически, еще более морально чистым, чтобы удержаться на этой ступени. Еще Ленин сказал… — Здесь Навикас без запинки процитировал несколько фраз из сочинений Ленина и неожиданно заключил: — Как эти слова подходят нынче, товарищ! Владимир Ильич их написал словно специально для нас с тобой.
«Четыре года назад к подобному случаю он бы процитировал Сталина», — желчно подумал Мартинас. А вслух добавил:
— Я вам скажу вот что, товарищ уполномоченный. Не спешите делить людей на вредителей и злонамеренных по цвету глаз, а загляните глубже, скажем, в душу.
— Примем совет во внимание, товарищ, примем. — Навикас чихнул. Сузившиеся глаза повернулись к Мартинасу. — Но что делать, раз душа у человека глубоко, а дела как на ладони? Кое-кто клянется, что голову кладет за партию, за советскую власть, а лижется с ее врагами. Никто не удивится, если в один прекрасный день такой человек возьмет в супруги дочь подозрительного элемента…
Мартинас побледнел.
— Что за намеки?
— Никаких намеков, товарищ, — голый факт. — На устах Навикаса свернулась кривая улыбочка. — Нынче никто не имеет права этим попрекать — вот я и не попрекаю, однако, такое родство не красит коммуниста.
Мартинас вытер неожиданно вспотевший лоб.
— Кто пошел бы против плана кукурузы, будь у нас подходящие участки и удобрения? — Ему казалось, что эти слова произнес кто-то другой. Навикас уже глядел куда-то в сторону, но Мартинас все еще чувствовал холодный взгляд уполномоченного, в котором была откровенная угроза. — Дайте дополнительно хоть пятьдесят тонн удобрений, в полторы недели вам будет план по кукурузе. Не можете? Так зачем говорить…
— Все только: удобрения, удобрения, удобрения! Мало удобрений, надо удобрений, дайте удобрений, если не получим удобрений… Низкие урожаи, невыполненный производственный план — все нынче стараются свалить на нехватку удобрений. Удобная лошадка, товарищ… Очень по душе тем, кто идет по пути наименьшего сопротивления. Я не хочу навязать другому своей воли, товарищ. Прошу мои замечания принять не как приказ, а как братский совет. Толейкис, разумеется, поступил легкомысленно. Посмотрим, так ли уж нет подходящей земли под кукурузу, так ли уж необходимы удобрения? Начнем с кяпаляйской бригады. Прекрасный чернозем под паром. Унавожено, навоз запахан. Сорок гектаров…
