— Боже мой… — шептала Года, оглядываясь кругом. — Какая красота, какая красота…

— Да, — согласился Мартинас. — Здесь еще не успели потрудиться мотопилы.

— Ель — самое прекрасное дерево. Она чувствует и переживает, как человек. Умное дерево, с характером. Давай погуляем по городу елей.

— Хорошо, — согласился Мартинас. — Но давай ходить по центральным улицам, а то тут недолго заблудиться.

— Заблудиться? — Года шаловливо рассмеялась. — Не бойся. Ели гостеприимные и дружелюбные — они нам покажут дорогу. Пошли!

Мартинас неохотно свернул с дороги.

— Прекрасный город! — продолжала игру Года. — Какие интересные, нарядные его жители! Нет, здесь мужчин нет. Одни женщины. Самые интересные женщины на свете. Погляди вот на эту толстуху. Вековая, а ветер в голове. Видишь, как шевелит ветвями, соблазняет: «Обнимите, обнимите…» А рядом вот тоненькая, ее дочка, и, наверное, завидует матери.

— А эта? — Мартинас показал на невысокую раскидистую ель.

— Эта большая злючка, ни с кем не ладит. Видишь, растопырилась как лопух. Могла бы — весь лес бы заглушила.

— Деревья борются за небо, как люди за землю.

— Наверное, они тоже верят в загробную жизнь, — рассмеялась Года.

Чащоба неожиданно раздвинулась; они вышли на крохотную прогалину. Посередине ее стояла одинокая разлапистая ель.

— А что скажешь про эту гордячку? — спросил Мартинас, уже втянувшись в игру.

— Она не гордячка. Это хорошая, очень хорошая елка. Она не хочет никому мешать, никого обижать, потому и поселилась одна. Вот увидишь, скоро здесь вырастет прорва маленьких елочек. Она возьмет их к себе в соседки, и всем тут хватит места. Она никому не жалеет неба.

— Симпатичная. Можно влюбиться.

— Она моя сестричка. Давай поцелуем! — Года схватила Мартинаса за руку, и оба со смехом подбежали к ели, обхватили ствол и прижались губами к заскорузлой пахучей коре.

— Ой, Года! Сколько здесь смолы! Испачкаемся… — Мартинас испуганно отскочил, потащив за собой девушку, но та резко вырвала руку и снова прижалась к стволу. На искривленных губах дрожала жалобная улыбка, вызванная мучительными воспоминаниями. Весна… белые березы… вишни… сладковатый вкус смолы, и он, паренек из березовой рощи… — На самом деле, Года, ты иногда совсем ребенок, — раздраженно добавил Мартинас.

— Ах! — Года выпустила ствол и преувеличенно старательно стала осматривать платье: ей стало стыдно за сентиментальный порыв. — Я подумала, что нас еще не было на свете, а эта ель уже стояла. Такая же большая и прекрасная. Настанет время — мы умрем, наши кости истлеют, а она будет зеленеть, как ни в чем не бывало. Только станет еще больше и краше. Ели вечно мне что-нибудь напоминают.

— Не люблю деревьев, которые вызывают такие грустные мысли, — пошутил Мартинас. — А может, мы угодили на кладбище твоего города? Пошли, где веселее. Скажем, в еловый ресторан. Есть такое заведение в городе елей?

Года послушно подала руку, но хорошее настроение не возвращалось.

— Я помню, когда мы были малышами, отец привозил из лесу «заячий пирог». Боже мой, до чего вкусен был пахнущий ветром хлеб и кусочек замерзшего сала! Мы с братом дрались из-за черствой горбушки… — тихо говорила Года, вороша воспоминания. — Отец входил в избу в белом, до пят, тулупе с поднятым воротником. Вместе с ним врывались облака пара. Отец тогда был похож на пророка Илью, летящего на огненной колеснице над облаками. И бог для меня был вроде моего отца, и рождественский дед. Все добрые герои сказок были похожи на отца. Я любила его, своего старика, очень любила… И сейчас еще вижу: сидит он на кухне перед огнем, смешно растопорщив обледенелые усы, с них капает, как с соломенной стрехи. «Папа дождит, папа дождит!» — кричала я, а Адолюс, тогда уже гимназист шестого класса, за столом готовил уроки. Да, веселы были зимние вечера… Отец привозил из лесу палочки — и я сейчас помню запах оттаявшей коры. Приходил Римшин Лукас — ты знаешь, что он мне почти брат? Мы, дети, воображали, что это наши лошади, со ржанием носились по избе, верхом на этих палках, и нам казалось, что дерево на самом деле живое. Все прекрасно, просто и волшебно. В нашем с тобой возрасте нет чудес. Кусочек дерева не превращается в лошадь, отец — в пророка. Того, кого любил в детстве, сейчас презираешь, а может, и ненавидишь. Почему же так? Неужто пророк тогда был другим?

— Откуда тебе знать, вдруг случилось еще одно чудо. Пророк превратился в беса? — легкомысленно спросил Мартинас, стараясь обратить в шутку завязавшийся было серьезный разговор. Он был в духе и хотел весело провести день.

— Не знаю… — Года сорвала веточку, понюхала, бросила, отломила другую. Движения были нервные, резкие. — Если пророк обратился в беса, то маленькая девочка, которая когда-то скакала на палочке, могла стать ведьмой.

— Не ведьмой, а симпатичной ведьмочкой, — рассмеялся Мартинас. — Что правда, то правда — ты умеешь привораживать. — Он обнял Году за талию, привлек к себе и жарко поцеловал. Но она не ответила. Это обидело его. Он отпустил, почти оттолкнул ее и разочарованно сказал: — Тебя трудно понять. Меняешься, как луна. Что тебе нужно? Или день не погожий, или не ела, или парень не любит? Твой отец — мерзкий тип, ладно, кто заставляет жить с ним под одной крышей? Гайгаласы скоро уедут на торфяник — с первого числа им там обещали квартиру. Будут две комнаты, заживем по-королевски. Уходи из дому, Года, бросай родителей, давай поженимся. Ты не знаешь, как много это для меня значит.

— Нет, Мартинас. Может, когда-нибудь это и случится, но пока… Не хочу, не могу.

— Помнишь, как-то мы разговорились, и ты сказала, что если бы… не я… Помнишь? Было же время, когда ты хотела стать моей женой…

— Было. И, может быть, еще придет такое время, но сейчас это невозможно больше, чем когда-нибудь. Будь добр, оставим это, Мартинас.

— Ты меня не любишь.

Года ничего не ответила.

— Ты меня не любишь, — настойчиво повторил Мартинас. — Правда? Зачем молчишь?

— Когда люди любят друг друга, такие вопросы… не нужны, — туманно ответила Года.

«Да, она меня больше не любит, — подумал Мартинас, поежившись от холода, которым дохнули ее слова. — Я просто одна из многих ее игрушек и уже успел надоесть». Но все-таки он обрадовался, что она не ответила ни да, ни нет.

Если бы Мартинас разбирался в своих чувствах, он бы увидел, что вопрос, любит его Года или не любит, имеет второстепенное значение. Он хотел иметь жену — вот что главное. Он должен был знать, что любовь одного не может дать счастья для двоих, но сам бы об этом никогда не подумал. Он жаждал счастья для себя. А любовь к Годе, сознание того, что она принадлежит только ему, делали его счастливым. Правда, изменившееся в последнее время поведение Годы смущало его счастье, вселяло неуверенность, но это был только страх собственника.

— Ты спросил, чего мне надо, — промолвила Года после долгого молчания. — Если поглядеть со стороны, у меня и впрямь полная чаша. Сытая, одетая, свободная; хочу — работаю, хочу — не работаю. Да, Мартинас, у меня есть все, но у меня нет ничего. Я как яйцо, выпитое хорьком. Снаружи целое, а на самом деле — пустышка. Один человек сказал как-то: надо иметь цель в жизни. Может быть, он прав, но я не идейная, я не хочу так высоко летать. Мне хватит крошки, как лесным птицам. Взаправду! Посмотри на этого дятла. Как усердно, самоуверенно долбит он дерево. Каждый найденный червяк дает ему больше радости, чем самородок золотоискателю. Я помню, мне шел одиннадцатый год. Демянтис позвал меня погонять лошадей на вывозке навоза. Отец не хотел отпускать, но я выклянчила — мне нравилось погонять лошадей. Вечером, когда мы возвращались домой, Демянтис сунул мне пятьдесят центов. Когда эти деньги я отдала отцу и увидела, как он обрадовался — тогда он в моих глазах еще оставался пророком, — я оторопела от счастья. Однажды на уроке учитель выгнал меня из класса. Я была не виновата. Мне надо было выдать провинившуюся подругу — нет, мы не дружили, даже были не в ладах, — и я бы избежала наказания. Но почему-то я так не сделала. Несправедливый поступок учителя должен был меня обидеть, а вышло наоборот — он доставил мне много радости. Я была счастлива невинно пострадать за другую. Или эти вот наши «лошадки». Каждая новая палочка, которую отец привозил из лесу, радовала меня больше, чем сейчас новое платье. Что платье! Не знаю, что должно бы случиться, чтобы я могла сейчас так искренне радоваться. Не знаю… Давно я уже не испытывала ничего подобного истинной радости, очень давно… Вот чего мне не хватает, чего у меня нет, Мартинас, — истинной радости жизни! Вчера я дочитала книгу из жизни рабочих в Италии. Нужда, постоянная забота о куске хлеба. Но и в своей нужде эти люди богаты. Они словно знают какой-то секрет, из-за которого каждая мелочь приносит им истинное наслаждение, дает им поскакать на деревянной палочке — «лошадке». Может быть, этот секрет называется «иметь цель»? Может быть, человек, во имя своих целей подставивший голову под чей-то удар, испытывает радость, как я, когда меня выгнали за чужую провинность из класса?