— Мотеюс! Спятил! — крикнула Морта, увидев наконец Лапинаса. — В лучших штанах на навоз! Совсем взбесился! Мы его огород в поте лица обихаживаем, а он пьяный шатается. Иди спать, не смеши людей!

Лапинас жалобно заморгал, посеревшее лицо искривила мучительная улыбка. Вдруг вспомнил, что отца он нашел мертвым во дворе, когда тот точно так же сидел на земле, обхватив голову руками. Он испуганно вздрогнул и, упираясь ладонями о землю, принялся вставать.

— Сердце больше не слушается, Мортяле, сердце… — застонал он, стесняясь собственной слабости.

Морта подошла поближе.

— Господи боже мой! Тебе полежать надо, — забеспокоилась она, увидев, что Лапинас на самом деле трезв.

— Есть кому Лапинаса уложить и без тебя. Навеки. Гроб для живого сколачивают, бестии. Погодите, не торопитесь. Еще я в ваш гроб гвоздь забью!

— Выходит, решили? — спросила Морта, наконец сообразив в чем дело.

Лапинас ответил не сразу. Нарочно медлил, справляясь с яростью, собираясь с силами, искал слов, которые поточнее передали бы все унижение и несправедливость.

— Решили, как не решить. — Вытащил из кармана верную подругу — трубку, стал ее набивать. Кисет прыгал в руках, но руки тряслись не от слабости, а от злости, которая при мысли о собрании снова вспыхнула, как вспыхивает охваченный пожаром дом, когда рушится крыша. — Собрались все свои и решили, как им будет лучше. Хитер, ужак. Созвал бы всеобщее, погорел бы как солома. Сто человек не одурачишь, времечко нынче не то. Но он, проклятущий, самого черта хитрее. «Начались полевые работы, нельзя отрывать людей… Пусть решат уполномоченные». И решили. Приковыляло по два кладеных барана из каждой бригады, хвосты поджав. Уполномоченные, черт подери! — Лапинас окутался облаком дыма и закашлялся. — Бурба Лодырь хотел хоть столько выклянчить, чтоб трудодни считать не с прошлого сентября, а с Нового года. Знаешь язык Бурбы? И купит и продаст. Так вот… И Вингела, представитель канцелярии, его поддержал. Мол, зачем загружать бухгалтерию дополнительной работой? За прошлогодние трудодни все равно платить не будем. Дрались мужики, говорить нечего. Да где там устоишь перед большинством! Сама знаешь, все правление под каблуком у Толейкиса. А уполномоченным с ферм, им-то что? Минимум их не касается. Дауйотене, правда — знаешь, баба председателя апилинкового Совета, — кинулась было, чтоб осенью и им, свинаркам, присчитали трудодни сверх нормы — на чужой огород позарилась, гадина, — но другие навалились, пристыдили, поставили на место суку. Вот так, Мортяле. Плачут наши полеводы, ох плачут. Впрягли в колхозный плуг будто волов подъяремных. Тащите! А не потащите — отрежем осенью кусок огорода со всем урожаем. Гибнет народ…

— До осени всякое еще может быть, — успокоилась Морта, хотя от рассказов Лапинаса у нее тоже опустились руки.

— Может, как не может. Всякое в жизни бывает, Мортяле… Надо же человеку чем-то утешиться. Надо… Ну, а вдруг так все и останется? Ни ты, ни Римша не обрадуетесь. Велика важность, что тебя за многодетную посчитали, минимуму не наложили.

— Что ты говоришь? — то ли обрадовалась, то ли удивилась Морта.

— Не радуйся, ох не радуйся, Мортяле. Знает пес, куда кусает. Тебя-то освободили, зато Римше — плачь не плачь — придется до осени свои триста отгрохать. А коли не отгрохает, осенью явится в твой огород какой-нибудь передовик и выкопает всю картошку. Так вот. Сажаешь и не знаешь, кто будет твое добро жрать.

Морта ничего не ответила.

— Чего молчишь? — беспокойно спросил Лапинас.

— Лукас выработает эти триста, — задумчиво сказала она.

— Смотри у меня! — Лапинас покосился на женщину. — Скора ты за другого решать, Мортяле, ох скора.

— Должен ведь кто-то в колхозе работать. Ежели никто не будет работать, и украсть неоткуда будет.

— А что Григас со своей компанией будет делать?

— Теперь и Годе работать придется.

Усы Лапинаса дрогнули, трубка перескочила в другой угол рта, из ноздрей вырвались две струйки дыма.

— Вот-вот. Этот блажной новые законы изобрел. Всяким распутницам теперь в колхозе рай. Каждая теперь ребенка заведет, чтоб по три месяца валяться и трудодни брать. Ничего себе придумал! Бузаускасова Гедрута целый месяц как шляется и еще два будет, а мы, честный народ, должны за ее грешок пот проливать.

— Заткнись. Много ли нарожал, что так говоришь?

— Вижу, и тебя Толейкис купил. Минимуму не наложил, корову вернул… Ну, как с этим минимумом выйдет, никто не знает. А насчет коровы не его благодарить надо. Наша жалоба помогла. Прищемил Юренас молодцу хвост, вот и пошел на попятный.

— Я бы под ней не подписывалась, прочитай я тогда, что ты там намолол.

— Отблагодарила, Мортяле, ладно отблагодарила…

— Перед людьми стыдно…

— И перед Толейкисом? Можешь не краснеть. Все равно даст эти три месяца поваляться, как Гедруте, коли понадобится. Такое решение.

— И правильно. После маленького женщине надо отдохнуть. Пускай за нее поработают такие здоровые дылды, как твоя Года.

Лапинас разинул было рот, но побледневшие губы только зашевелились и закрылись: слова Морты припомнили ему унижение, испытанное на собрании.

«Чего сюда притащился, ужак маринованный? Кто звал? Хочешь свою племенную кобылку защитить? Не бойся, ничего худого гадюке не сделается. Не ленится задом на танцах вертеть, повертит и на колхозной пашне. Минимум трудодней племени не испортит. Увидишь, когда с первым прошибет, посыплются, как у Римшене, считать не поспеешь…»

За свою жизнь он наслышался неприятных слов, может, и позлее этих, но никогда его еще так не оскорбляли, как на этот раз. Вскипело сердце на Гайгаласа, но не мог он простить и тех, кто недавно еще хвостом перед ним вилял, а теперь не посмел за него заступиться. Толейкис, правда, прервал Гайгаласа, да и довольно сердито. Адово семя! Будто он не сам всю эту кашу заварил…

— Лезь, лезь из кожи вон. Все Году поедом едят, так и ты не отставай. — Он отвернулся и, подняв голову, засмотрелся на небо, словно искал там утешения. Увидел! Еле заметная серебряная стрела разрезала бескрайнюю синеву, отмечая свой путь белой полосой. Лапинас глядел на самолет, пока тот не исчез из виду. Потом провел взмокшей ладонью по лицу и пробормотал: — Бесятся… Долетаются однажды, ох долетаются…

— Что там бубнишь?

— С господом богом разговариваю. «Царь царей, говорю, будь справедлив, покарай неправду. Что для тебя значит, милосердный, отцепить одну атомную бомбу? Одну-единственную! А другие сами отцепятся. Умой огнем грешную землю, создатель…»

— Разум на старости лет помутился!

Лапинас жутко расхохотался и ушел. Его снова охватила ярость. Женщина, с которой он весь свой век делил постель, невзирая на людскую молву и страх божий, и та его больше не понимает!

Во дворе, сидя на лавочке перед окном, Матильда Лапинене чистила картошку для ужина. Лапинас пролетел мимо нее как ветер, но тут же вернулся и уставился на перепуганную старуху налитыми кровью глазами.

— Завтра же пойдешь работать в бригаду, — просипел он.

— А скотина… дом?.. — прошептала Матильда.

— Успеешь! Чертова лентяйка! Копошится с утра до ночи, будто вошь в волосах, а пользы никакой. Чего не пошла навоз разбрасывать, мертвечина?

— Побойся бога, Мартинас… — Женщина зашмыгала носом и замаранным рукавом вытерла сухие глаза — слезы она давно выплакала. — Семь свинок, корова, еду варить… Будто я железная? Перед обедом, пока белье выжала, в глазах зарябило. Полное ведро поднять не могу. Вся правая сторона затекает… Вчера, когда картошку мяла, свалилась и… и…

— Не повредит. Не подохнешь! — Лапинас в бешенстве пнул ногой корзину, и та отлетела к изгороди. Картошка раскатилась по двору.

Из палисадника вышла Года, опираясь на лопату. В другой руке она несла корзинку, в которой оставалось несколько клубней георгинов.

— Чего разоряешься, отец? Будто не видишь, что мама совсем больная.

— Еще одна принцесса. Хватит с парнями ржать, хвост дугой! Завтра же идешь работать в бригаду. Надоело за тебя от стыда краснеть!