— Успокойся, Раудоникене, — деревню скличешь… Садись, поговорим по-людски. Садись, Юстинас. — Арвидас миролюбиво протянул руку, хотел взять Магде за локоть, но женщина отскочила и заплакала.

Раудоникис, тяжело вздыхая, сел на бревно.

— Слезами делу не поможешь, — смущенно сказал Арвидас. Он хотел говорить строго, но в голосе невольно прозвучала извиняющаяся нотка. — Нам нечего ссориться, Раудоникене. Хоть ты меня и оскорбляешь по своему неразумию, я ничего против тебя не имею. Я уважаю трудолюбивых людей, а ты работать умеешь. Из полеводов в прошлом году редкая женщина имела триста трудодней. Молодец! Да… Но вот беда — чужое имущество не уважаешь. Как же это можно? Человек потел, работал, может быть, концы с концами не сводил, а ты — фьють — под полу его добро. Ни спасибо, ни выкуси даже не сказала. Нехорошо получается. И грешно, если в бога веришь.

— Бревна мы за деньги купили, — всхлипывала Магде. — Никого не обидели…

— Да ведь не одни бревна, Раудоникене. — Арвидас сел рядом с кузнецом. — Воруешь все, что только под руку подвернется. Третьего дня, помнишь, захожу я во двор, а ты кур кормишь. Такого зерна за трудодни не получала. Откуда оно? Потрудилась, когда мы семена чистили… А если уж про бревна говорить, то, хоть ты деньги и платила, все равно они ворованные. Этот мошенник, не шевельнув пальцем, заработал каких-нибудь полторы сотни рублей, а государство столько же потеряло. Ты помогла обокрасть государство, Раудоникене.

— Все воруют. Мы — у государства, государство — у нас. Сам говоришь, что хорошо работаю, а сколько я за работу получаю? Гроши. Пары чулок за трудодни целой недели купить не могу. А государство знает свое. Ему неважно, сколько ты на трудодень получаешь. Раз зашел в магазин — плати. Да уж будет говорить… — Магде безнадежно махнула рукой и, сотрясаясь от рыданий, ушла в избу.

«Интересно, плакала ли она хоть раз в жизни по-настоящему?» — подумал Арвидас, а вслух сказал!

— Твоя баба неплохая артистка.

— Дождь… — буркнул Раудоникис.

Арвидас вытянул руку и молча смотрел, как на ладонь падают прохладные капли.

— Всего от тебя ждал, только не этого, — наконец сказал он. — Коммунист — вор государственного леса.

— Магде договорилась…

— К черту! А где твоя голова была?

Раудоникис сунул руку в карман пиджака, но запасы бобов были исчерпаны. Поэтому он раздраженно почесал шею и вздохнул.

— Может, в избу зайдем? — несмело предложил он.

— Краденое бревно задницу жжет?

— Эх, председатель… Кто бы заводился с ворами, коли б можно было правильно купить…

— Заячья душонка! Один выговор уже получил. Хочешь второго? На этот раз будет похлестче.

— Будет так будет. Не защищаюсь. Уступил бабе. Виноват. Но будто я с жиру? Сам видишь, какая у меня развалюха. Дырявая как решето, ветры сквозь стены свищут. Третий год, как прошу у колхоза материалу на ремонт. Вымолить не могу. Которые с хуторов в поселок переезжают, тех поддерживают, а кому надо стену залатать — ни щепы не дают. Так ненароком и увязнешь…

— Увязнешь… Может увязнуть такой Шилейка или Гаудутис, а тебе нельзя. Ты же коммунист. Обязан соблюдать закон, чтобы, глядя на тебя, и все другие уважали государственное имущество. Не получаешь бревен законным путем — не надо. Пускай ветер сквозь стены свищет. Думаешь, в партию ты вступил для того, чтоб в тепле за печкой спать? Нет уж, мой милый. Сперва найди ночлег для других, а только потом, если места хватит, сам прикорни.

Арвидас взглянул на Раудоннкиса и замолчал. Кузнец сидел как каменный, уставившись тупым взглядом куда-то на деревья за гумном. Казалось, ни единое слово не коснулось его сознания.

— Чего молчишь? — зло спросил Арвидас.

Раудоникис вздрогнул и запустил руку в пустой бобовый склад.

— Что и говорить-то? Магде ждет мальца. Придет зима — погибли.

Арвидас отмяк.

— Зачем раньше не сказал? Мы бы позаботились.

Раудоникис с недоверием пожал плечами.

— Правление выделит тебе бревна, — бросил машинально Арвидас и тут же пожалел о неосторожно вырвавшемся обещании: в колхозе не было лишней жердочки и не имелось ни малейшей надежды на дополнительные стройматериалы.

— Что вы сказали? — зашевелился Раудоникис.

— Что ты дурак! — крикнул Арвидас, охваченный безнадежной яростью. — Раз уж купил краденые, то хоть клейма срежь, ослиная твоя голова!

Он отвернулся и ушел, оставив остолбеневшего Раудоникиса, который не знал, смеяться ему или плакать; вот он и вертел головой, как будто ослеп от солнца, пока не понял, что председатель не шутит и эти два бревна не обернутся ни партийным взысканием, ни другими неприятностями, а станут самыми обыкновенными бревнами, дающими человеку защиту от ветра, не золотые вроде, а кузнецу дороже золота всего мира.

А Арвидас в это время чуть ли не бегом припустился по двору. Щеки горели, будто их натерли солью, ноги заплетались. Проклятая цепь! Один украл, второй купил, третий помог сокрыть… Надо было ее перерубить. Одним ударом! Но как, если за этой цепью — живой человек?.. «Магде ждет мальца…» Тысячи Магде и тысячи мальцов, а совесть-то у человека одна. Но ведь и сердце одно. Не сосновое бревно, не мертвая, хоть и весьма умная буква закона, а сердце.

Он выбежал на большак. Напрочь забыл, зачем вышел из дому. Усилившийся дождь сек распаленное лицо, в ушах, словно издевательство, звучала песня доярок у Помидора. В воротах стоял пьяный Шилейка и, опершись о забор, мочился в канаву.

— А, приседатель! — зашепелявил, узнав Арвидаса. — Жив еще? Живи, живи, сколько бог положил. Веселись! Времени-то немного осталось…

— Иди спать. Раз уже не бригадир, то думаешь, можешь валяться, надравшись как свинья, — пристыдил его Арвидас, чувствуя, как оцепенение спадает и возвращается прежняя энергия.

— Но-но. Потише. Шилейка таких мужиков не боится. Валяй мимо, нечего к людям приставать. Лучше за своей бабой беги. Прошла с Мартинасом, ляжками сцепившись. — Шилейка сделал непристойное движение и расхохотался.

Арвидас догнал их недалеко от дома. Мартинас с мальчиком на руках шел впереди, а сзади, отстав на несколько шагов, брела Ева. В сумерках Арвидас не мог как следует разглядеть ее лицо, но по низко опущенной голове и шатающейся походке догадался, что случилось что-то неладное.

— Почему так поздно? — испуганно спросил он.

Она ничего не ответила.

— Что случилось, Ева? — Он схватил мокрую холодную руку и рванул на себя.

— Отстань! — пронзительно взвизгнула она.

Арвидас отпрянул, как от пощечины.

— Что случилось, Мартинас?

— Ребенок свалился в жижесборник.

— Что ты говоришь?! — Арвидас подскочил к Мартинасу.

— Не бойся, ничего плохого не случилось. Отмыли у Гоялисов, переодели в сухое.

Арвидас вздохнул с облегчением.

— Ну, мужчина, — обратился он к мальчику. — Как это случилось, что ты в жиже искупался? Иди ко мне. Расскажи, как там было.

Ребенок что-то пробормотал сонным голосом: он дремал, положив голову на плечо Мартинаса.

Арвидас взял в объятия хрупкое тело мальчика и, в порыве отцовских чувств, нежно прижал его к груди.

— Спасибо, Мартинас, — взволнованно прошептал он и дружески пожал локоть Вилимасу.

Тот молча кивнул.

До самого дома никто не сказал ни слова. В неловкой тишине чавкали тяжелые шаги, шелестел дождь, похлестывая по трем безмолвным фигурам, сгорбленным под тяжестью мыслей.

У двери дома Ева неожиданно обернулась к Мартинасу и воскликнула:

— Не знаю, как смогу вас отблагодарить, добрый вы человек!

— Какие пустяки, — буркнул Мартинас.

Арвидас вопросительно взглянул на жену.

— Он спас нашего мальчика! — воскликнула она тем же бесконечно благодарным голосом и заплакала.

— Да? — Арвидас минуту помолчал, собираясь с чувствами. — Спасибо, Мартинас. Я никогда этого не забуду.

— Ладно, ладно, — буркнул Мартинас, отпирая свою дверь.

— Чего же ты плачешь? — спросил Арвидас, когда они вошли в дом. — Надо радоваться, что все хорошо обошлось.