— Давайте здраво прикинем, — продолжал Арвидас. — В общественном хозяйстве земли раз в пятьдесят больше, чем в ваших огородах. Выходит, каждая семья может получить в пятьдесят раз больше дохода, чем с соток. Это богатство, товарищи, миллионное богатство! В наших руках огромное сокровище, надо только его взять. В одиночку, вдвоем тут ничего не сделаешь, как ничего нельзя было поделать и с Барюнасом. Надо браться всем коллективом. Большинство это понимает. Скажем, Майронис или Кяпаляй. Как один, продали вторых коров, почти полностью вывезли навоз, а вот деревню за это похвалить нельзя.

— Жиряки!

— Хватит! — Арвидас усмирил взглядом Гайгаласа. — Смешно! Прирожденные хлеборобы, а не понимают, что земля не даст, если ей не дашь. Думаете, мне нужен ваш навоз? Я приехал и могу опять уехать, да и не с пустыми руками, а как Барюнас. Нет, нет, успокойтесь, я не из таких, думаю не о своем кармане, а о вашей судьбе. Для того чтобы грабить людей, не нужен диплом агронома.

— Вот, к примеру, — откликнулся Робинзон. — Никто так про вас не думает, сударь.

— Во-во, кто вором обзывает?

— Мы что… — задвигались люди: много такого, что не по душе пришлось, наслушались они про нового председателя, но никто не мог упрекнуть его в нечестности.

Вдруг вперед вырвался Гоялис.

— Чего хотите от председателя, божьи человеки? — Сметановоз откинулся, зажмурился, как петух, когда поет. Короткое, пузатое туловище его колыхалось на тонких кривых ножках будто на пружинах. — Хороший у нас председатель. Безбожник, коммунист, а заповеди божьи блюдет больше нас, христиан. Забрал коров — и ладно. Берет навоз — и хорошо. Седьмая заповедь учит: не укради! А без того, чтобы красть, как держать вторую корову? Опять же, не жадничай — много имеешь, больше хочешь…

— А кто колхозную сметану прямо из бидона пьет? — спросил молчальник Гумбас, этим исчерпывая свой двухдневный лимит. — Намедни застал в лесу…

— Поесть за столом не грех… — смутившись, буркнул Гоялис и нырнул в толпу.

— Животик уже привык, сметановозище? — спросил Пятрас Интеллигент.

— А ты, брат, походи против ветру вдоль канав, где он проехал, и узнаешь.

По двору прокатился дружный смех.

Гоялис протиснулся сквозь толпу и, подтягивая спадающие штаны (ремня он не носил из практических соображений), добежал раскорякой до саней, вскочил на бидоны и загромыхал прочь.

— Дурак ты, старик, — пустила вслед Раудоникене.

— Глупый, но правду сказал, ядрена палка, — откликнулся Кляме Истребок. — Председатель нам худа не желает, с первого дня видно.

— Вот, к примеру, сударь, — одобрил Робинзон. — Не Тауткус, не Барюнас, не Мартинас. Заботится. Многие жалеют Мартинаса — человек-то неплохой, грех сказать, — но какую рожь он давал на трудодень, сударь? Мусор, огребки. Растили хлеб для других, как тут хорошо наш товарищ председатель выразился, а сами его не едали. А Толейкис вот обменял каждому мусор на хорошее зерно, килограмм в килограмм. Едим хлеб, сударь, — и вкусный, и без закала, и на зубах не скрипит. Нет, такой человек не обманет, такому мужику поверить можно, сударь. А без навозу наша землица яловая. И тут верно сказано, сударь.

— Люди, которых заботит не только собственный двор, шуму не поднимают, — ответил Арвидас, внимательно следя за Лапинасом, который крутился в толпе, вполголоса что-то втолковывая, и было видно по лицам, что он находит последователей. — Воду мутят корыстолюбцы, эксплуататоры, а темнота им подпевает. Паразиты, привыкшие кормиться чужим потом, поднимают шум из-за кучки навоза, потому что им сподручней, чтобы колхоз был слабый. В Лепгиряй все еще цветет эксплуатация, кулаки по-прежнему у вас водятся, и батраки им служат.

— Как это — батраки? — удивился Лапинас. — Все теперь безземельные, все равные, все одному богу служим, председатель.

— А ты как думаешь, Римша? — Арвидас повернулся к крыльцу. — Одному богу служишь или Лапинасу тоже помогаешь?

Лукас поддернул штаны, съежился, еще раз поддернул и промолчал.

— А ты, Прунце, чей хворост рубишь?

Тот осклабился, довольный, что с ним заговорили, и подошел поближе.

— Фсем руплю, фсем, — откликнулся он своим странным говорком. — Стелай пива — приту. Рупль за тень.

— Ненормального человека и того эксплуатируете. Позор! — Арвидас с осуждением посмотрел на смутившихся людей. — Как видишь, Лапинас, батраки-то есть. А где есть батраки, там есть и кулаки. Но кулак не только тот, кому другие задаром огороды убирают или за ковш пива рубят хворост. Скажем, работает такой человек в колхозе только для виду, чтоб соток не отобрали, и при малейшей возможности расхищает колхозное имущество. Как такого назвать? Лодырем, вором? Воровать-то он не ленится, а воруя, не думает, что кого-то обкрадывает, ведь колхозное добро он за собственность не считает. Такой тип, товарищи, это кулак, и не важно, было у него много гектаров, или ни одного, и он батрачил на других. Кулак, эксплуататор — и все. Паразит! Он в ус не дует, а ты должен за него, как последний батрак во времена частной инициативы, надрываться, и хуже живешь, а он себе дурака валяет и катается как сыр в масле.

— Вот это верно! Лапинасовой дочище как пальцем в глаз.

— Верно говорит, много еще таких буржуев!

— Во-во, когда никто работать не станет, то и воровать неоткуда будет.

— Хитрые, на чужой шкуре, гадюки. Ты бьешься-бьешься, пока трудодень зашибешь, а такой Сметона бьет себе в барабан и еще над тобой хихикает, ужак маринованный.

— Может, и не хихикает, брат, зато живет в мягкости, как пирожок.

— Таких пирожков, сударь, полное корыто можно накласть.

— Иди через деревню и клади каждого второго, ядрена палка.

— А дикарей — всех подряд! — вспылила Раудоникене, потому что кого-кого, а ее в лени никто не мог упрекнуть, хоть и была она деревенская.

— Деревня, брат, свое место знает, — вскипел Помидор. Был он великим лепгиряйским патриотом, а кроме того, под боком у Раудоникиса чувствовал себя в полной безопасности. — Деревня — голова, а что осталось — хвост, чтоб от мух отбиваться.

Гайгаласу будто головешку за шиворот сунули. Вскочил, словно наступив голой пяткой на змею, ухватился за вилы, а так как те сидели глубоко и сразу не вытаскивались, то еще пуще рассвирепел и разразился такой бранью, что все даже присели.

— Деревня, жиряки, — ревел он, потрясая вилами. — Ворюги, мошенники, лодыри! Из-за вас честному человеку житья нет, свиньи бешеные! Будет еще хвастаться, гадюка полосатая!

Арвидас хлопнул плеткой по голенищу, силясь усмирить поднявшийся шум и снова забрать бразды в свои руки, но было поздно: двор шумел, разгоряченный выпадом Гайгаласа; будто невидимой дубинкой полоснули по толчее — вопя, грозясь кулаками, сквернословя, толпа разделилась надвое, и друг против друга встали две тучи, набухшие грозой. С одной стороны — деревня, с другой — хутора. Первые исстари глядели на хуторян свысока, гордясь своим положением, вторые тоже недолюбливали лепгиряйцев, при каждом случае стараясь подчеркнуть свою независимость, но ни в чем не могли обойтись без деревни: в деревне были магазин, мельница, школа, правление колхоза. Все учреждения, с которыми приходилось иметь дело часто, ежели не каждый день. Наконец, в деревне была часовня. Сюда раз в году, на престольный праздник святого Казимира, приезжал ксендз служить мессу. А рядом с часовней был и живописный песчаный бугор, где хуторяне, закончив земные труды, вместе с деревенскими отправлялись на вечный покой. Но главная причина междоусобиц была в том, что поля деревни были плодородней, хозяйства — крупнее, а земля в такой Кяпаляй или Варненай, не говоря уже про Майронис, в основном хуже, участки меньше, потому и народ там всегда жил бедный. Когда возник колхоз, обе стороны вроде бы сблизились, но деревня продолжала коситься на хуторян, по старинке называя их дикарями, а те в свою очередь обзывали лепгиряйцев деревней и жиряками. Теперь же у многих лепгиряйцев сердце не лежало к дикарям за то, что те послушались Арвидаса и вывезли навоз. Но и хуторяне не меньше негодовали на деревню, дрожали от зависти, боялись, как бы деревня опять не отвертелась. Потому с саней, где столпились хуторяне (пятерка из Майрониса тоже присоединилась к ним), дружно летели крики: