Председатель первого сената фашистского трибунала Ролланд Фрайслер, который присудил к смерти национального героя чехословацкого народа Юлиуса Фучика, прокурор Лаутц и члены суда надеялись перекрестным допросом добиться от Галины каких-нибудь полезных для суда показаний.
— Кто был организатором сопротивления среди русских в лагере Ораниенбурга? — допытывался председатель трибунала.
— Я! — смело ответила Галина. — Все, что вам известно, сделано в Ораниенбурге мною.
Девушка хорошо знала, что ее ожидает после этих признаний. Но она и на суде решительно брала на себя чужую вину, в том числе и вину вовлеченных ею в организацию Петра Зозули, Ивана Лесика, добиваясь облегчения участи подсудимых и оберегая жизнь тех членов организации, которые оставались вне тюрьмы.
— Расскажите, как вы распространяли листовки по заводам? Кто помогал вам? — вмешался прокурор верховной имперской прокуратуры.
— Мод, совесть — совесть советского человека — помогла мне, — ответила Галина.
Прокурор, думая запугать Романову, перебил ее:
— Признавайтесь! Иначе вам не миновать гильотины!
— Я знаю, что меня ждет, — смело бросила в лицо фашистским судьям Галина. — Но такой меня воспитала моя Родина, и вам не удастся устрашить меня. Я не унижусь перед вами и гордо приму смерть. Жалею лишь об одном — мало пользы успела принести своей Отчизне. Пусть простит мне это мой народ…
В пять часов вечера 27 апреля 1944 года председатель трибунала огласил смертный приговор Галине Романовой, Владимиру Буаселье и еще пяти участникам «Интернационального Союза». Пять человек, благодаря Галине, взявшей их вину на себя, были присуждены к различным срокам тюремного заключения.
Наступил момент прощания с боевыми друзьями. Каждого осужденного к смерти Галина обняла, расцеловала, затем пожала руки остальным товарищам и взволнованно произнесла:
— Кто из вас останется в живых, передайте нашим людям, что я до последней минуты своей жизни буду бороться за любимую Родину.
Долгих сто четырнадцать суток после суда Галину держали в одиночной камере смертника. Палачи все еще надеялись сломить ее волю, хотели, чтобы она кого-нибудь выдала. Что может быть мучительней, чем каждой ночью ожидать: «Сейчас придут за мной, сейчас меня поведут на казнь». Уже белыми стали ее волосы, только одни глаза — впалые, огромные, чуть напоминали прежнюю Галину. Но сердце ее оставалось твердым.
Вечером 19 августа 1944 года в камеру к Романовой пришли прокурор, палач и его два помощника. Оставив сопровождавших на пороге, прокурор именем фюрера объявил о приближении казни и удалился.
Под охраной старого немецкого надзирателя, не имевшего права в эту ночь отлучится из камеры, Галина осталась ждать сигнала идти-в свой последний путь. Незадолго до рассвета девушка сумела уговорить немца, чтобы он вынес из тюрьмы сохранившуюся у нее семейную фотографию и передал ее врачу Анне Круподер, увезенной вместе с Галиной из Днепродзержинска и работавшей в больнице для русских рабочих в Берлине. Романова надеялась, что последние написанные ею на фотографии строчки попадут к матери. И она не ошиблась.
…Я держу в руках эту семейную фотографию, которую девушка до последних минут жизни сберегала у своего сердца. На снимке худенькая светловолосая десятилетняя Галочка в белом платье сидит между отцом и матерью. У ног родителей примостились малыши — двое ее братьев. В ту ночь, когда Романова в последний раз целовала эту фотографию, братья с оружием в руках шли к границам Германии. Но не дождалась их Галина: несколько месяцев отделяли ночь ее казни от светлого дня победы.
Торопясь, она окованной кандалами дрожащей рукой написала на обороте фотографии:
«Город Каменское, Днепропетровской области, Славянская улица, 7/3.
Дорогие, любимые, как жаль, что вижу лишь ваш отпечаток. В то время, как вы от меня далеко, далеко…»
Ей хотелось сказать многое, а места на карточке не было. Она написала на немецком языке свое имя и фамилию, затем снова на русском «тюрьма — Берлин. 19/VIII—44». Нарисовала кандалы и дрожащей рукой вывела еще три строчки:
«Хочу видеть вас еще раз и тогда была бы счастлива. Родные, целую вас крепко. Ваша дочь и сестра».
Вероятно в это время раздался звонок: тюремный диспетчер, ведающий точным временем вывода на казнь, торопил, и Галина в уголочке справа, обращаясь к родным и ко всем советским людям, успела дописать лишь одно слово:
* * *
Через несколько лет после войны я разыскал адрес Галиной матери и встретился с ней. Пока я рассказывал Ирине Павловне Романовой о героической борьбе и трагической судьбе ее дочери, она молчала. Только глаза ее — большие и темные — выражали безмерное горе.
— Скажите мне, как они убили Галочку? — тихо и настойчиво спрашивала мать.
Не хватило сил при первом разговоре произнести слово «гильотина». Я попытался уклонится от прямого ответа и стал расспрашивать о детских годах дочери.
— Она рано лишилась отца, — говорила мать. — Мне казалось, что я не сумею выучить ее и вырастить мальчиков. Но спасибо нашей власти, не дали дочери простой работницы остаться без знаний. Галина умела ценить и ласку большой советской семьи, и мою ласку.
Ирина Павловна раскрыла ящик старинного комода и вынула тщательно завернутые в цветной кусок материи документы и фотографии Галины. На одной — девушка с пышными, опускающимися на плечи, вьющимися волосами. Глаза серьезные, как у матери, круглый подбородок приподнят, губы раскрыты, и вся она точно желает вам сказать что-то теплое, приятное.
Натруженные руки Ирины Павловны положили на стол произведения Пушкина, Горького, Шолохова и Николая Островского.
— Это ее любимые писатели. В одну ночь Галочка прочитывала книгу. Она была жадная к знаниям, к настоящей жизни. Разве могла она мириться с позором быть у кого-нибудь рабыней! Разве могла она в Германии хоть на минуту забыть нашу родную землю! Из ее писем я уже чувствовала, я уже знала многое. Хотите их прочесть?
…Пожелтевшие от времени листки, некоторые со стершимися буквами, но это живая Галочка сквозь годы говорит с нами страстным и нежным, голосом.
22 октября 1942 года Галина пишет из Берлина матери:
«Хотела бы вас всех увидеть хотя бы на минуточку. Нет, не на минуту, а навсегда. Навсегда возвратиться и быть там, где я полезна нашему народу».
Позднее, когда деятельность подпольной организации «Интернациональный Союз» дала уже ощутимые результаты, Галина не могла удержаться, чтобы намеком не дать знать о счастье, которое она нашла в борьбе.
«Дорогая мамочка! У меня есть один секрет, касающийся только меня. Сообщу тогда, когда буду иметь успех… Только прошу, не волнуйтесь. Это очень хорошее начинание… Вы можете услышать лишь тогда, когда я буду около вас. А это будет, я не теряю надежды».
Не сбылись надежды Галины Романовой. Им не дали сбыться враги, казнившие в тюрьме Плёцензее девушку-борца. Но, как писал Юлиус Фучик, «человек не становится меньше от того, что ему отрубят голову». Не в силах были фашисты заставить умолкнуть верную дочь Советской Отчизны. Она и сегодня среди нас!
* * *
В дни своего последнего посещения Днепродзержинска я с Николаем Романовым обошел исторические места города, которые были близкими, родными для его сестры.
С небольшого возвышения смотрим на металлургический комбинат, раскинувшийся у живописного правого берега Днепра. Николай с гордостью показывает цеха красавца завода, тепло говорит о коллективе блюминга, где он приобрел квалификацию сварщика, нашел после армии чутких, заботливых товарищей. Он вспоминает, что с этого места они с Галинкой любили вечерами глядеть на золотисто-огненное зарево, поднимающееся над домнами в момент выпуска металла.
Через некоторое время мы с улицы Заварихина свернули в переулок и остановились перед домом № 5, на котором висит гранитная доска с надписью:
