— Позвонили Матвееву? — спросил, не поворачивая головы, Широков.

— Да, — ответил Назаров.

Регулировщицы на перекрестках, узнавая бронетранспортеры, выбегали из будочек и с особым щегольством козыряли Широкову. И он всякий раз, как видел эти румяные, веселые лица русских красавиц, улыбался им, и рука его тянулась для ответного приветствия. К этим девушкам, оторванным от матерей, он испытывал отцовское чувство любви и жалости. Сколько раз ему хотелось остановить машину и поговорить с такой вот русоволосой девушкой, раскрасневшейся на дорожном ветру, родом откуда-нибудь из славного зеленого Кашина или из тихой Вологды, потрогать ее по распухшей и красной от холода «кнопке», хоть несколькими словами подбодрить, но уже проносилась машина, поднимая за собой легкую снежную пыль, и таяла в ней застывшая неподвижно фигура регулировщицы, а впереди вырастала еще одна, такая же стройная, даже в мешковатой шинели, и опять поднимал руку для приветствия маршал.

По мосту, построенному саперами, сверкавшему белизной теса, они переехали темную и быструю Вислу, схваченную льдом только у берегов. Пошли дубовые хорошие леса. Стоял декабрь, а крепкие высохшие листья еще держались на ветках. Среди стволов мелькнул просторный помещичий дом, и Широков подумал, что, очевидно, здесь и живет тот родовитый любезный граф, что неделю назад встретил его на дороге и предлагал для штаба свой дом.

Утомительно блестящая дорога бежала под колесами машины. Широков думал о предстоящих днях. Теперь, когда весь план наступлении был ясен во всех деталях, он чувствовал то облегчение, какое испытывает человек, завершивший большую и трудную работу, преодолев множество сложных задач, все хорошо решив. Он сожалел только, что не мог в свое время в Москве предложить этот дополнительный план, ставший ему ясным лишь в самые последние дни. «К концу идет война, к концу», — вдруг радостно подумалось ему, и он вслух сказал:

— Хорошо! Все складывается очень хорошо…

Шофер покосился на него.

Они ехали по пустой и длинной липовой аллее, миновали шлагбаум и вытянувшихся солдат, предупрежденных о приезде маршала. В конце аллеи стоял большой барский дом, окруженный хозяйственными службами. Сделав крутой разворот, машина остановилась у подъезда, где ее ожидал майор.

— Как Матвеев? — спросил Широков майора, выходя из машины.

— Лежит, товарищ маршал.

Широков, знакомый с расположением комнат, по коридору дошел до последней двери.

В комнате с двумя большими окнами, на широком диване, накрывшись до подбородка одеялом, лежал командующий армией Матвеев. Отечные мешки под глазами были так велики, что все желтое лицо Матвеева казалось опухшим. На маленьком столике стояли пузырьки с лекарствами. Увидев командующего, Матвеев приподнялся на локтях, и лицо его оживилось.

— Что? Опять сердце? — спросил Широков, придвигая кресло к дивану и усаживаясь.

— Да, не ко времени свалился, — ответил Матвеев. — Что-то частенько начинает пошаливать.

— Тебе уже передали о наступлении?

Матвеев кивнул головой.

Широков встал и прошелся по комнате, затем остановился у окна и, наблюдая, как два бойца, присев на корточки, возятся с пулеметом, сказал:

— Это наступление окончательно определит ход войны. Союзники застряли во Франции, но, подозревая, что мы готовимся вступить в Германию, усиливают свою активность, уже называют сроки, когда, возможно, закончится война. Они боятся, как бы им не опоздать, опасаются, что мы овладеем Германией раньше, чем они.

Он резко отвернулся от окна, сделал несколько шагов и с неожиданной горячностью заключил:

— Судьба Германии уже решена, и не союзниками, а нами. А мы в этом наступлении покажем господам генералам из немецкого верховного штаба, как надо воевать на чужой земле…

Он сразу же успокоился и, распустив морщины, опять сел в кресло возле Матвеева и заботливо спросил:

— Ну, а сегодня тебе хуже или лучше?

Матвеев протянул руку за папиросой и с усилием ответил:

— Врачи обещают, что через три-четыре дня встану.

— Не торопись. Главное — к наступлению будь на месте. — Широков помолчал, вглядываясь в желтое лицо Матвеева. — Да, нехорош ты. А я, Михаил Максимович, для тебя большую задачу готовлю в этом наступлении. Карта есть?

Матвеев показал на стол. Широков взял карту и, держа ее на коленях, разглаживая складки в местах сгибов, понизив голос, словно опасаясь, что их могут услышать, сказал:

— Подумай об этой задаче. По замыслу мы разрубаем фронт в направлении на юг. Потом неожиданно поворачиваем на запад и выходим на Одер. Идея наступления — держать противника в неведении относительно цели и масштабов наступления. Немцы, наконец, выясняют наш замысел и направление удара. Одер! И тут они нам готовят оборону. А я повертываю Жабко на юг и наношу удар их группировке с запада. Путь для танков тут тяжелый — триста километров. Немцы никогда не подумают, что мы решимся на такой разрыв в коммуникациях. Но Жабко пройдет. Ты тоже бросаешь в этом направлении свой резерв. Недели на эту операцию достаточно. Ты понимаешь, что это будет! Мы с малыми потерями разгромим сильнейшую группировку и в одном наступлении выиграем два сражения.

Широков довольно рассмеялся и потер руки.

— Я встану, — вдруг сказал Матвеев.

— Лежи, лежи, — приказал Широков.

Матвеев приподнялся, опустив на коврик ноги, и закурил папиросу.

— В этом есть элемент переоценки своих сил, — медленно, обдумывая каждое слово, сказал он. — Представь, что силы противника окажутся бо́льшими, его подвижные части сумеют перегруппироваться и сами навяжут нам бои. Мы и первой задачи можем не выполнить, и все усилия окажутся напрасными. Тут много рискованных положений.

— Да, да, — подтвердил Широков, — много риска и много неизвестных. Солдат, поднимаясь в бой, не всегда знает, с какой стороны по нему будет открытый огонь. Он рискует жизнью, но идет. И мы с тобой всего о противнике никогда не знаем. Без риска и нам не обойтись, рискнем и на этот раз. Все будет решать темп наступления, срок выхода на Одер и удача с захватом плацдармов. Поэтому-то я и не мог еще в Москве доложить о своем плане. Я просил дать другой темп наступления. Мне указали, чтобы я выполнял задачу в прежнем объеме, но не запрещают наступать быстрее. Разрешение на эту операцию будем просить в ходе наступления.

Широков расстегнул верхние крючки кителя и попросил:

— Скажи, пусть дадут чаю.

Когда девушка внесла на подносе два стакана чаю, Широков и Матвеев стояли возле стола, на котором была расстелена карта, и маршал в чем-то горячо убеждал более осторожного командующего армией.

— Пойми ты, — настойчиво и даже сердито, как показалось девушке, говорил Широков, — ежели только мы выйдем к этому сроку на Одер, то немцы, несомненно, бросят все силы, чтобы задержать наше продвижение на этом участке. Им и в голову не придет, что мы рискнем взять на себя задачу соседнего фронта. На их месте я поступил бы точно так.

Широков оглянулся на девушку показал ей, чтобы она поставила чай на каминную полку.

Громко восемь раз пробили часы, и командующий фронтом сказал:

— Пора ехать. Единственно, чего я боюсь, что когда Жабко повернет, то он не встретит значительных сил противника. Все окажется напрасным, он только потеряет время, не разовьет успеха. Вот это меня очень и очень тревожит. Для меня теперь ясны все слабые места гитлеровцев. Я вижу, что они боятся каждого нашего наступления. Я эту школу уже прошел. Помнишь, как под Москвой мы сидели и гадали, где они могут ударить, какими силами, как сделать, чтобы не только не дать им продвинуться, но и задержать их.

Эти воспоминания о далеких и тревожных днях сорок первого года, когда Широков еще командовал армией, а Матвеев — дивизией, были сейчас обоим приятны.

— Да, да, — подтвердил Матвеев, опять перебираясь на диван и устраиваясь в полулежачем положении. Широков с тревогой следил за его осторожными движениями. — Еще бы не помнить, когда ты мне расстрелом грозил, если я отойду хоть на два километра. А я отошел на десять.