Та сцена, которая описывается в «Смерти после смерти» как день рождения Эрнста, в романе происходит утром 1 января. В упомянутом тексте этому предшествует разговор Эрнста с автором текста, флейтистом (с. 770): «…мы с ним разговаривали до глубокой ночи, но разговоры в канун праздника и в священный вечер, замыкающий некий отрезок жизни, легко становятся серьезными».
То же самое происходит и в романе (с. 596):
Вальту понадобилось полчаса, чтобы осознать: из давно откупоренной винной бутылки винный дух отнюдь не выветрился. Потом они принялись по-настоящему пить – судя по сообщениям, которыми я располагаю, каждый из них; но выглядело это так, что оба, как облака с позитивным и негативным электрическим зарядом, разряжаясь, вспыхивали навстречу друг другу: Вальт чаще разражался шутливыми вспышками, Вульт – серьезными. В любой выборке из их тогдашнего разговора краски так же пестро соседствовали бы друг с другом, как это происходит в нижеследующей, представленной здесь на пробу…
Результатом этого разговора, где голоса братьев неразличимо смешиваются друг с другом, становится осознание существования некоего вечного мира (с. 597):
Опорожнив окончательно бокалы и старый год, братья вышли прогуляться на улицу, где было светло как днем. <…> Звезды стояли на небе, как утренние звезды вечного утра, не ведающего ни вечеров, ни утр; но люди поглядывали вверх, как если бы там, наверху, существовали привычная для них суетливая изменчивость, их колокола, отмечающие каждый час и извещающие о смерти, и немецкий январь.
В тексте «О смерти после смерти» нет персонажа, подобного Вине; есть только приближающиеся звуки флейты, которые заставляют Эрнста проснуться и потом опять провалиться в сон (с. 779):
Я – издали – начал выдувать тихие флейтовые звуки, чтобы они, как матовое золото, вплелись в его сновидческую Аврору. <…> Он вынырнул из сна – большеглазо взглянул на Эрнестину и, словно она была частью сновидческого безумия, сквозь ее дружеское милое лицо снова провалился туда же – до тех пор, пока наконец слово и свет не сделали его бодрствующим для всех радостей и живым.
Само сновидение из этого текста близко соотносится со сновидением в заключительной главе «Грубиянских годов». Поэтому можно предположить, что и глава «Танец личин» (в романе) является еще одним сновидением. Тем более, что ей непосредственно предшествует момент засыпания Вульта (с. 603–604; курсив мой. – Т. Б.):
– Ох, позволь мне лечь спать, Вальт, – ответствовал тот. – Только сна я сейчас хочу – но по-настоящему глубокого, темного: такого, где можно снова и снова падать из одной тьмы в другую. Ах, брат, сон, по-настоящему крепкий, разве для нас это не то же самое, что упоительно-просторное озеро – для двужилых существ: например, для угря, который возвращается, изможденный, с жаркой земли и теперь может колыхаться и парить в прохладе, тьме и просторе! Или ты отрицаешь такие вещи и всё, из них вытекающее?
– Что ж, пусть Господь пошлет тебе сновидения, причем самые блаженные, какие только бывают во сне! – сказал Вальт.
Сон как временная смерть? Фибель умер, как полагает составитель текста, когда вышла книга о нем. Предуведомитель «с закрытыми глазами забрался» в паланкин… В романе же о Вальте говорится: «Камеры его мозга превратились в четыре маскарадные залы» (с. 604). «Мозг – это орган сна», сказано в «Музее» Жан-Поля. И далее: «Не может ли магнетизм пролить какой-то дневной свет на ночной танец личин (Larventanz) так называемых привидений? Они ведь всегда являются в смертный час и всегда – перед любимыми…»
Тема сновидчества и лунатизма возникает также в «Приготовительной школе эстетики» [Эстетика, с. 87, сноска; курсив мой. – Т. Б.):
Безрассудность в поступках, то есть забвение жизненных обстоятельств, столь замечательно сочетается с рассудительностью творчества и мысли, что пора рефлексии и поэзии часто наступает во сне и в безумии, когда мощнее всего правит то самое забвение. Гений не в одном только смысле – лунатик; в своем ясном сне он способен на большее, чем бодрствующий ум, и в темноте взбирается на любую высоту действительности, но отнимите у него мир сновидения, и он споткнется в мире реальном.
Перед маскарадом Вульт советует брату надеть «костюм из противоподагрической клеенки, так что он пригодился бы любому подагрику, какая бы часть тела у того ни болела» (с. 607). Эта деталь получает объяснение в «Предуведомителе», открывающемся словами (с. 753):
Я поначалу хотел изготовить Предуведомителя в Зихерсройте или Александерсбаде (недалеко от Вунзиделя), где пытался, принимая ванны, снова загнать вниз, в ноги, подагру, которую – в процессе работы над настоящей книгой – слишком широко распространил по всему телу.
В конце этого текста «подагра» отождествляется с «окостенением»: «…довольствуйтесь своими элизийскими снами и не желайте их исполнения и воплощения (то есть окостенения)» (с. 763). «Между прочим, мой друг, и люди, и огурцы уже ни на что не годятся, как только достигнут зрелости…» – так выражает эту мысль Вульт (с. 628).
Я думаю, что сон, описанный в «Танце личин», есть сон о Лейпцигской книжной ярмарке, на которой появится написанный Вальтом и Вультом роман. Об этом действительно идет речь в прощальном письме Вульта (с. 627; курсив мой. – Т. Б.):
Вместе с письмами, которые я, надеюсь, буду тебе посылать, до тебя дойдут и те немногие экскурсы, которых еще не хватает нашему “Яичному пуншу”, чтобы он – как крепко склеенный длиннохвостый бумажный дракон – взмыл в воздух в Лейпциге, в последнюю неделю ярмарки.
Я так думаю, среди прочего, потому, что и «Приготовительная школа эстетики» заканчивается тремя лекциями, будто бы прочитанными Жан-Полем на Лейпцигской ярмарке – «на острове Мальта, а точнее, в Садовом зале острова» (Эстетика, с. 294). Одну из этих лекций, как говорит Жан-Поль, «я никогда бы не позволил себе читать наяву с той откровенной грубостью, что сегодня ночью во сне, в спальне, где царят имперские вольности…» (там же, с. 340): сама лекция представляет собой уже цитировавшийся (с. 872–873) сказочный рассказ об осаде крепости Мальта.
В «Грубиянских годах» Вальт, попав на «танец личин», тоже, танцуя с Виной, одновременно читает ей лекцию, причем лекцию о поэтике (с. 616–617; курсив мой. – Т. Б.):
А поскольку он не мог шевельнуть ногой, не пошевелив одновременно и языком, танцзал стал для него увеличенной ораторской трибуной и, танцуя, он рассказывал Вине: «как здесь даже тело становится музыкой – как человек летает, а жизнь стоит, – как две души покидают скопление людей и одиноко, словно небесные тела, описывают круги в эфирном пространстве вокруг друг друга и в обход правил – как только те души вправе танцевать, которые связаны взаимной любовью, – чтобы в таком искусстве-кажимости гармоничного движения они могли отразить движение духовное».
Действительно, книжная ярмарка – идеальное пространство, если нужно выбрать место, где могли бы встретиться люди разных сословий, критики и персонажи книг (с. 614; курсив мой. – Т. Б.):
Вальт поэтически вознесся в горние выси, поскольку он, как при возрождении Земного шара в Судный День, видел здесь смешение дикарей, старинных рыцарей, лиц духовного звания, богинь, мавров, иудеев, монахинь, тирольцев и солдат. Он долго следовал за одним иудеем, который был обвешан вырезками из «Имперского вестника» с требованиями выплаты долгов; прочитал этого человека вдоль и поперек; прочитал и еще одного, который украсил себя предупредительными табличками из княжеского сада… <…>
Больше всего его привлекал и восхищал скользящий по зале гигантский Сапог, который был обут сам в себя и сам себя с гордостью носил…
