То есть Вульт когда-то уже был в роли Флитте: проводил неделю блесток с некоей балериной, на которой хотел жениться (танцы, повсюду в романе, – шифр художественного творчества, художественного стиля), и даже писал ее портрет (как Флитте теперь пишет портрет Рафаэлы). Мед – символ поэтического творчества (см., например, новое имя Фибеля: Пасечник). Что же касается «сердечной впадины» (буквальный перевод нем. Herzgrube, «подложечная впадина»), то соответствующее место в «Приготовительной школе эстетики» мы уже разбирали, там речь шла о потакании вульгарным вкусам публики (873):
«Лучше всего подарить вам сочинение, в котором не сердце, а желудок будет явлен в преображенном виде… <…> – сочинение, в котором столь же ровно и беспристрастно, как на Лейпцигской ярмарке… <…> время и место делятся между чтением и едой… <…>между сердцем и желудком, между духом и плотью…»
Заканчивается это место – описание сновидения – так (Эстетика, с. 346; курсив мой. – Т. Б.):
Но, просыпаясь, я запустил в этих средиземноморских артиллеристов весьма колючей мыслью, – чтобы хорошенько позлить их, ибо, пока я просыпался, им суждено было исчезнуть и времени на ответ у них уже не оставалось: вы, сказал я, открывая глаза, вы, как и немцы, называете впадиной сердечной то место, где, собственно говоря, уже начинается желудок…
В рассказе Вульта упоминается и карнавал – сценой карнавала заканчивается четвертая книжечка, – причем происходит этот карнавал (и разрыв между любящими) 7 февраля, в канун дня Святого Соломона, который Жан-Поль выбрал для себя как главный календарный праздник (см. выше, с. 852).
Двойная жизнь
Дальше описывается внутренний кризис Вальта – и переселение к нему Вульта. Пространство их комнаты (в доме Нойпетера) опять разделено надвое, и общение между ними возможно, очевидно, не иначе как в пределах романа (с. 514; курсив мой. – Т. Б.):
Мое желание состоит в том, чтобы противопожарная стена, которую я установил между нами, двумя языками пламени… <…> достаточно разделяла нас в физическом смысле, но не разделяла духовно. На перегородке с твоей стороны изображен ряд красивых дворцов, а с моей – намалевана аркадская деревня; и мне достаточно толчком распахнуть вот это дворцовое окно, чтобы от своего письменного стола увидеть тебя, сидящего за твоим. Разговаривать мы и без того можем – сквозь эту стену и нарисованный на ней город.
Интересно, что в процессе создания романа Вульт и Вальт выступают как супруг и супруга, и именно на долю Вальта приходится женственное начало (с. 515; курсив Жан-Поля):
– Если в результате такого совместного высиживания яйца в одном гнезде – я буду голубем, а ты голубкой, – у нас в конце концов не родится феникс или другое окрыленное произведение…
Снова возникает мотив смерти – как преодоления себя-прежнего (с. 517; курсив мой. – Т. Б.):
Вульт очень справедливо отметил, что следует освобождать внутри себя как можно больше места для гнева, чтобы гнев отбушевал и разбился насмерть, налетая на мозговые стенки; а тогда уже будет легче легкого – с этим умершим волком в сердце – внешне вести себя подобно кроткому агнцу с человеческой грудью.
Вкрапленное здесь в повествование письмо Жан-Поля также упоминает о его переезде на новое место жительства, обыгрывая в связи с этим сообщением понятия «вексель», «перемена» и «перемежающаяся лихорадка» [что каким-то образом увязывает историю самого Жан-Поля с историей кризисов в жизни Флитте и, еще раньше, Вульта] (с. 520):
…вчера, после очередного приступа перемежающейся лихорадки (связанного с перемещением на новое место жительства, а не с такой трагической переменой в жизни, как предъявление векселя), я опять совершил переезд, на сей раз из Кобурга в Байрейт.
Интересно еще отметить взаимосвязь между развитием характеров Вальта и Вульта (в дневнике Вульта: «… скажу теперь, что опасаюсь любить тебя подлиннее, чем сам ты любишь меня. Решись я на такое, это не привело бы к добру», с. 523) и то, что Вульт, если можно так выразиться, становится соседом Вальта по «паланкину» [см. выше, с. 806–807] (с. 524; курсив мой. – Т. Б.):
…я арендовал у тебя одно окно… <…> просто чтобы посредством этого окна казнить себя самого, то бишь чтобы смотреть из него вниз, в Нойпетеров парк, когда Вина, в которую я по уши влюблен, случайно будет прогуливаться там с Рафаэлой.
Сущность этого этапа – максимальная близость братьев, которые могут даже временно преодолевать разделяющую их границу (с. 532):
Во второй половине дня, часов около четырех, Вальт явственно услышал, как Вульт говорит Флоре: «Прежде чем ты постелешь нам, дорогое дитя, сходи к господину нотариусу Харнишу, живущему по соседству со мной, и передай ему мою просьбу: чтобы нынче вечером он зашел ко мне на чай…»
В «Приготовительной школе эстетики» эта ситуация описана так (Эстетика, с. 86–87; курсив мой. – Т. Б.):
Только потому могла появиться и укрепиться вера в господство у гения одной-единственной инстинктивно действующей силы, что философский и поэтический инстинкт спутали с художественным инстинктом виртуоза. <…> У гения все силы цветут одновременно; фантазия – не цветока богиня Флора: сила сил, она смешивает пыльцу цветочных бутонов, готовя новое соединение.
Итак: Вальт – «философский и поэтический инстинкт»; Вульт – «художественный инстинкт виртуоза». А (их) фантазия – не Вина, но скромная служанка Флора…
Когда Вальт и Вульт достигают столь тесного соединения, «паланкин», собственно, и оказывается на вершине Снежной горы – неожиданно выныривающей и в романе «Грубиянские годы» (с. 543; курсив мой. – Т. Б.):
Когда его брат выходил из дому, вечерняя заря как раз стояла на небе и на вершине Снежной горы – этого буга корабля Авроры, этого вечного отблеска весны.
Встреча с Виной
А существовала ли вообще Вина? Встреча с ней Вальта описывается так (с. 569–570; курсив мой. – Т. Б.):
Пока он, занимаясь переписыванием, рисовал себе, как забьется его сердце (оно забилось сильнее уже сейчас), когда любимый образ, подобно богине, живьем выпрыгнет – из его головы и долгих мечтаний – в жизнь, то бишь внезапно окажется перед ним: перед ним внезапно оказалась всего лишь ненавистная горничная, с напольной рамой для вышивания в руках; однако вскоре после нее – сама цветущая Вина, роза и праздник роз в одном лице. <…>
В конце концов он мечтательно-дерзко принялся рассматривать – в зеркале, висящем слева от него, – Ванины опущенные большие веки и серьезно сомкнутые губы: будучи уверенным в собственной незримости и радуясь, что по чистой случайности всякий раз, как он смотрит в зеркало, склоненное лицо Вины заливается теплым румянцем. Один раз Вальт увидел в зеркале невестино сокровище ее взгляда, но она – медленно – снова опустила на это сокровище покров. В другой раз, когда в зеркале ее открытые очи вновь встретились с его глазами, она улыбнулась, словно ребенок; он тотчас повернулся направо, к первообразу, и успел настигнуть эту улыбку.
Что было раньше? Образ Вины – но не зрительный образ, а только голос – Вальт помнил из детства. Потом он мельком видел ее на музыкальном концерте. Потом – тоже мельком – в доме генерала (духа немецкого языка или духа повествования), когда, по его указанию, занимался переписыванием. Встречи с Виной на пароме, идущем в Розенхоф, в трактире «Благородный гранат» в Розенхофе и в окрестностях города, возле водопада, происходили в пространстве сна. Тогда, в розенхофском трактире, генерал попросил Вальта рассказать «какую-нибудь забавную историю» – то, что называют bonmot. Эта просьба, видимо, носила характер испытания (на пригодность к званию поэта) – если судить по главе в «Приготовительной школе эстетики», которая называется «Необходимость культуры остроумия в Германии» (Эстетика, с. 211; курсив мой. – Т. Б.):
