Поскольку сотня книжных переплетчиков – номер 5 – будут брать меня под мышку и в руки, чтобы прочесть на целую неделю раньше, чем обрезать и положить под пресс, – а хорошие рецензенты наверняка поступят наоборот: то хорошим рецензентам придется ждать книжных переплетчиков, читателям – рецензентов, а мне – читателей, так что одна-единственная птица несчастья, Унглюксфогель, натравит нас всех друг на друга и заманит в болото; но кто же может запретить это книжным переплетчикам, если не я сам, который в этом Сообщении для книжных переплетчиков собственноручно конфискую у них мою книгу?

Много разговаривать, как я обещал, с Одноногим – номером шестым – вообще не имеет смысла, поскольку я сам и есть эта штучка, а сверх того зовусь одноногим автором. Хофцы (жители города Хофа, 7-ой номер), среди которых я обитаю, наверняка наградили меня этим анти-эпическим прозвищем, потому что моя левая нога, как известно, гораздо короче другой и потому что, сверх того, внизу она заканчивается скорее квадратным, чем кубическим футом. Мне известно, что люди, которые, подобно ост-индским омарам, имеют одну короткую клешню и одну длинную, могут помочь себе с помощью особой обуви, в которой их дети уже не будут нуждаться; однако нельзя отрицать, что подагра все же щиплет такого человека за обе стопы и прикручивает к его ногам худшие испанские сапоги, чем те, какие когда-либо носили люди, допрашиваемые инквизитор ами.

Я мог и не упоминать, что, достигнув Фихтельберга, хочу поговорить – письменно – с моим дорогим Хофом, находящимся в Фогтланде, поскольку могу устно болтать на тамошнем наречии и поскольку мой собственный паренек родом оттуда. Мое желание, или цель, в таком произведении, как это, состоит и будет состоять в том, чтобы этот умудренный днями и годами город мог наслаждаться сном – который я хочу нагнать на него в сей книге жесткими гусиными перьями – на перинах из мягкого пуха той же птицы…

– Теперь, наконец, я добрался до Бычьей головы. -

Эта строчка – не стих, а только знак, что я побывал там, наверху, и многое сделал: мой паланкин отстегнули, и я с закрытыми глазами забрался в него, потому что хочу осмотреться только на Снежной горе, этом куполе Фихтельгебирге…. Пока я выходил из экипажа, мимо моего лица потянуло эфирным утренним воздухом; он не тяготил меня душным западным дуновением траурного веера, но приподнял веянием знамени свободы… Поистине, мне захотелось под каким-нибудь воздушным шаром написать совсем иные эпопеи, и под водолазным колоколом – совсем иные феодальные законы, нежели те, что мир имеет сейчас…

Я хотел бы, чтобы эти судьи искусства – номер 8 – тоже оказались в моем паланкине и чтобы у меня были их руки; я бы тогда пожал их и сказал: судьи искусства отличаются от рецензентов так же, как судьи от палачей… Я бы поздравил их с присущим им вкусом: что он, как и вкус гения, похож на вкус космополита и не воскуряет благовония какой-то одной красоте – скажем, утонченности, силе, остроумию, – но что он в своем симультанном храме и Пантеоне имеет алтари и свечи для удивительнейших святых, для Клопштока и Кребийона и Платона и Свифта…. Чтобы человек мог увидеть определенные красоты, как и определенные истины – мы, смертные, все еще воспринимаем то и другое двояко, – его сердце должно быть в такой же мере расширено и расчищено, что и голова…. Между небом и землей висит большое кристаллическое зеркало, на которое сокровенный новый мир отбрасывает свои величественные образы; но лишь незапятнанные детские глаза воспринимают их там, оскверненный животный взгляд не видит даже самого зеркала…. Только одного публичного судью, которого почитает мое сердце, пусть пошлет мне этот год – хоть бы и предубежденного против меня; ибо предубежденный такого рода может высказать более поучительное суждение, чем непредубежденный, но относящийся к касте повседневных газетных писак.

О плане романа (но не о его персонажах) читатель вправе судить уже по первому тому: все красоты и закругленности, посредством коих последующие тома развивают этот план, не устраняют ошибок и перескоков, совершенных в первом. Я вообще не знаю ни одного тома или журнального выпуска, в котором автор имел бы право сердить читателя. Близость Снежной горы не позволяет мне аргументированно доказать, что французский способ повествования (например, в «Кандиде») – самый отвратительный в мире; и что интереснее всего именно обстоятельная манера рассказа, подсмотренная у Гомера, или у Фосса, или у обычных людей. Далее, я попаду на Снежную гору прежде, чем успею хотя бы наполовину доказать, что все мы, беллетристы (какое ужасное слово!), хотя и должны были бы почитать Аристотеля за нашего magister sententiarum, а его заповеди – за наши 39 статей и 50 Дигест: но что ничто из высказанных им идей не заслуживает большего уважения с нашей стороны, нежели заповедь трех единств (это эстетическое Regeldetri), против которой не вправе грешить даже романы. Человек интересуется только Ближайшим и Сиюминутным; даже важнейшее событие, которое отдалено от него во времени или пространстве, ему безразличнее, чем самомалейшее, но происходящее рядом с ним; так обстоит дело, когда он переживает какие-то события, и точно так же – когда читает о них. На этом основываются правила единства времени и места. Поэтому: начало в середине истории, чтобы уже оттуда совершить возвратный прыжок к начинающему началу, – запутывающее временную последовательность перетряхивание сцен или эпизодов – также как завязывание нескольких главных узлов, да даже и мотив путешествия в романах, дающий «богам из машины» возможность свободной, но неинтересной игры – короче, все отклонения от небезызвестных Тома Джонса и Клариссы представляют собой секунды и септимы в Аристотелевом трезвучии. Правда, гений может всё исправить; однако исправить – не значит сделать наилучшим образом, и сверкающие просветленные рубцы, как ни крути, все-таки остаются разрывами на просветленном теле. Если бы некоторые гении ту силу, которую им пришлось использовать для исправления последствий нарушения правил, заставили работать на соблюдение этих правил: они бы совершили больше чудес, чем Святой Мартин, который сотворил не больше двухсот шести, – Гёте в своей «Ифигении» и Клингер в своей «Медее» в этом смысле, возможно, Святого Мартина превзошли…

– В настоящий момент Одноногого (меня) несут через Фихтельзее, по двум жердям, которые вместо моста перекинуты над этой мшистой пустыней. Два неверных шага – со стороны гондольеров, несущих меня на плечах, – если они будут сделаны, утопят в болоте Фихтель человека, который там, внутри, работает над своим Предуведомителем, и который уже поговорил с восемью номерами, то бишь категориями людей, и чье произведение, к счастью, уже в Берлине… Горы над горами будут теперь подниматься, как боги, из земли, горные массивы будут длиннее протягивать свои руки, и эта Земля, как новое солнце, взойдет, и тогда один человеческий взгляд свяжет ее широкие лучи и под их фокусом моя душа вспыхнет….. После немногих шагов и слов закончится Предуведомление, которому я так долго заранее радовался, и явится Снежная гора, порадоваться которой мне еще только предстоит. – Хорошо, если человек так чудесно переплел свои жизненные события, что он может иметь совершенно противоречивые желания: а именно, чтобы Предуведомитель длился, а Снежная гора все-таки появилась.

– В этих краях всё тихо, как в возвышенных людях. Но ниже, в долинах, близко к могилам этих людей, тяжелая атмосфера земли давит на вваливающуюся грудь, к ним, вниз, прокрадываются тучи – большими каплями и молниями, – и там, внизу, обитают вздохи и пот. Я тоже снова спущусь вниз, и я тоскую одновременно по спуску и подъему. Ведь безумный человек – это египетское божество, составленное из головы животного и человеческого торса, – раскидывает руки в противоположные стороны, тянется и к первой жизни, и ко второй: дух его притягивают к себе и духи, и тела. Так Луна притягивается одновременно и Солнцем, и Землей, однако Земля накладывает на нее цепи, а Солнце лишь принуждает к некоторым отклонениям. Этот конфликт, который ни один смертный не в силах разрешить, ты, мой любимый читатель, найдешь и на этих страницах; однако прости его мне, как я прощаю тебе. И еще, как знаток людей, прояви снисхождение к их недостаточной развитости. Некая незримая рука прикладывает камертон к человеку и его силам – она слишком туго натягивает, она ослабляет струны – часто заставляя лопаться первыми самые тонкие – нечасто извлекая из них поспешное трезвучие – наконец, когда она подняла все силы на звуковую шкалу мелодии: она забирает мелодичную душу в более высокий концерт, после того как та лишь недолго звучала здесь, внизу.-