Но это вынуждает меня – в нем – по пути обратиться, посредством разговора, к целому ряду людей, чтобы только вместе с ним добраться до верха Бычьей головы; я должен, по крайней мере, поговорить с рецензентами – светскими людьми – голландцами – князьями – книжными переплетчиками – с Одноногим и городом Хофом – с судьями искусства и с прекрасными душами, то бишь с девятью партиями. Мне не пойдет во вред, если я здесь, как кажется, в климакс моих лошадей вплету климакс поэтов…..

В коляске составитель ощущает такие толчки, что не может вести никакие разумные разговоры с номером 1, рецензентами, и хочет лишь рассказать им, чем занимается его добрый седой тесть – а именно, что он во все дни совершает форменное убийство и наносит смертельный удар. Я готов признать, что многие тести могут вести себя как чахоточные больные, но мало кто из них при этом в такой степени аптечен и мышьяковист, как мой, которого я в своем доме (что туберкулезники своим дыханием убивают мух, я впервые узнал из второго тома «Физиологии» Галлера) с пользой применяю вместо ядовитого мухомора. Никто не нарезает этого чахоточника на маленькие кусочки, просто он сам прилагает маленькое усилие, чтобы все утро – вместо какой-нибудь эпидемии – свирепствовать в моей комнате и, испуская из легких сирокко своего флогистического дыхания, обволакивать им дыхание мушиное; но рецензенты легко сообразят, способны ли такие крошечные существа и носы, которые даже не могут воспользоваться антимефитическим респиратором господина Пилатра де Розье, выдерживать столь мерзкие испарения. Эти мухи дохнут как… мухи, и вместо прежних квартирантов, мух, у меня теперь столуется только славный ядовитый тесть, который обращается с ними так, как это и подобает Мушиному-Другу-Хайну. Так вот, мне думается, что по-настоящему хорошего рецензента я вправе приравнять к тестю, отличающемуся такой ядовитостью и ценностью; я даже хотел бы взять этого рецензента за руку и, указав ему на свирепствующего туберкулезника, подзадорить его и спросить: мол, не замечает ли он, что он сам вовсе не заслуживает презрения, но что он – если упомянутый Чахоточник, своими легкими-крыльями распространяющий среди мух тончайшие и необходимейшие миазмы, представляет собой благородный и редкий компонент в природно-историческом мире, – что он сам станет столь же полезным компонентом в мире литературном, если, периодически прокрадываясь в эту Республику ученых и затем выскальзывая из нее, своим ядовитым дыханием будет так удачно обвеивать эту жужжащую стаю насекомых, что она подохнет, как туча саранчи; разве он не замечает этого и еще лучшего, хотел бы я спросить у рецензента, и разве не делает на основании сказанного вывод, что Предуведомитель к незримой ложе сделает то же самое, притом в десять раз пространнее?

Но он, конечно, делает это гораздо короче, потому что иначе я бы добрался до верха Бычьей головы где-то в середине Предуведомления, не успев подумать даже о светских людях (и уж тем более – обо всех прочих).

А ведь они теперь желают предстать в качестве второго номера и второй перекладины моей лесенки – Кампе не без некоторой ловкости с помощью этого слова выкидывает климакс из своих и моих книг; но только я мало что собираюсь им сказать, разве что оправдаться в том, что в своих работах слишком часто веду себя так, будто придаю какое-то значение добродетели и той увлеченности, которую столь часто называют энтузиазмом. Я поистине не опасаюсь того, что разумные люди примут мою позицию за чистую монету; я надеюсь, мы – взаимно – полагаемся друг на друга в том, что ощущаем смехотворность желания иметь вместо названий добродетелей сами эти добродетели – и сегодня лишь единиц из нас можно причислить к тем философам из Лагадо (в «Путешествиях Гулливера»), которые, заботясь о своих легких, используют сами вещи вместо их названий и всякий раз носят с собой, в карманах или мешках, предметы, о которых собираются говорить. Однако, может быть, мне ставят в вину то, что я столь часто использую названия, которые не намного более модны, чем сами обозначаемые ими феномены, и от которых люди из светских кругов предпочитают воздерживаться (как, например, слова «Бог», «Вечность»): тут есть о чем поспорить. Между тем я, с другой стороны, замечаю и то, что с языком добродетели дело обстоит так же, как с латинским языком, на котором теперь хоть и не говорят, но все-таки терпят его в письменном виде, и который поэтому давно ретировался из человеческих уст в писчие перья. Вообще я хочу обратиться с вопросом к проницательным рецензентам: можем ли мы, сочиняющие писатели, хотя бы в течение одного часа обойтись без добродетельных образов мысли, которые мы используем в качестве поэтических машин, наряду со столь же сказочной мифологией; и не должны ли мы, чтобы что-то писать, иметь достаточный запас добродетели – в виде вагонных домкратов, монтерских когтей, монгольфьеров и шестов для прыжков, потребных для наших (напечатанных) персонажей: ведь в противном случае мы не понравимся даже кошке; между прочим, с теми же проблемами сталкиваются и бедные актеры. Правда, авторы, которые пишут о политике, финансах, придворной жизни, добиваются интереса со стороны читателей как раз противоположными средствами… Именно этим может прикрыться писатель, который вшил в своих персонажей то, что поэты и женщины называют сердцем: мол, что-то такое должно там внутри болтаться (не только в описанном, но и в живом человеке), неважно, теплое или нет; ведь оружейник и духовые ружья снабжает пороховой полкой, как обычное огнестрельное оружие, хотя из них можно стрелять и с помощью одного ветра…. Воистину, во всех окрестностях Фихтельберга нигде не услышишь столь холодного свиста, как именно на лесных гатях, по которым сейчас, в середине августа, движется мой экипаж…

С номером 3, голландцами, я хотел поругаться – в своем ящике на колесах – из-за отсутствия у них поэтического вкуса: вот, собственно, и всё. Я хотел упрекнуть их в том, что их сердцу какой-нибудь упаковщик тюков ближе, чем псалмопевец, а продавец душ – чем тот, кто живописует души; и что Ост-Индская компания не расщедрилась бы на пенсию даже для одного-единственного поэта, за исключением, разве что, древнего Орфея: потому что стихи, которые он пел, заставляли реки остановиться – и значит, его свирель и его музу можно было бы использовать вместо бельгийской плотины. Я хотел отучить нидерландцев от купеческой привычки проводить различие между красотой и пользой и вписать в их сознание мысль о том, что армии, фабрики, дом, двор, поля, скот – это всего лишь писчие и рабочие инструменты души, посредством коих она возбуждает, возвышает и выражает некоторые чувства, к которым, по сути, и сводится вся человеческая активность; что индийским компаниям корабли и острова служили для того же, для чего компаниям поэтическим хватало рифм и перьев; и что философия и поэтическое искусство – это подлинные плоды и цветы на древе познания, тогда как все науки, связанные с промышленностью, и финансами, и государственным управлением, и «Камеральный корреспондент», и «Имперский вестник» – лишь листья, всасывающие питательные вещества, и заболонь, и обвивающийся вокруг корней плющ, и падаль, гниющая под деревом. – Я хотел это сказать; но воздержался – из опасения, что немцы заметят: под голландцами я имею в виду просто… их самих; а иначе как проникнешь под эти выщелоченные чаем бельгийские шлафроки? – Да и в любом случае, мне осталось не так уж далеко ехать, а сделать нужно еще много всего.

Я запрещаю европейским органам сословного представительства давать мое произведение номеру 4 – любому князю, – потому что иначе он при чтении этой книги заснет; что я – поскольку княжеский сон не доставляет и половины того удовольствия, какое дает сон гомерический, – вполне охотно допустил бы: если бы только европейские сословные представительства воздвигли над детьми этого отечества, как arcuccio[14], закон, чтобы отец отечества во сне не задавил их, как бы он ни переворачивался – на бок, на спину или на живот.