Тут нотариус, покраснев, отшатнулся от края просветленной теперь бездны, в которую чуть не упал, и испугался, как бы с языка у него невольно не сорвалась прежняя глупость. «Я бы тоже охотно вернулся в ту слепоту; ночь – это матерь богов и богинь!» – сказал он и хотел как-нибудь пристойно намекнуть, чем стала для него тогдашняя «невеста с примулами». Из его объяснений Вина ничего не поняла, кроме интонации и Вальтова взгляда; но уже этого ей хватило: то и другое было проникнуто добротой.
Ее позвали обедать. Поскольку Вальт подумал, что его, как в розенхофском трактире, тоже пригласят к столу генерала, он поднялся, чтобы предложить ей руку, но она продолжала вышивать; он стоял близко от вышивальной рамы и смотрел сверху вниз на кудрявую головку, которая заключала в себе весь его мир и все будущее, пока что сокрытое всяческими красотами: фруктовая гирлянда духа была красиво прикрыта и красиво удвоена цветочной гирляндой зримого облика. Она поднялась. Теперь он приблизился к ней, протянув правую руку, чтобы Вина, выходя из комнаты, оперлась на нее. «Я, – кротко сказала Вина, – после обеда вернусь сюда, чтобы обратиться к вашему сердцу с просьбой»; после чего взглянула на него, не смущаясь, большими добрыми глазами и, как бы в ответ на его вопрошающую руку, ненадолго вложила свою, отклоняющую, в руку Вальта, чтобы пожать ее. Больше ему и не нужно было ничего: для любви кисть руки – больше, чем сама рука, как и взгляд – больше, чем глаза. Вальт остался богачом за своим одиноким обеденным столиком (теперь пододвинутым докучным слугой к письменному столу). Вальту казалось, будто собственная его рука сделалась святой – благодаря существу, к которому до сих пор он мог прикоснуться только душой. Кто объяснит, почему пожатие любимой руки в большей мере наполняет душу глубинным волшебным теплом, чем даже поцелуй, – если дело тут не в простоте, невинности, надежности такого жеста?
Вальт обедал за столом богов – весь мир стал для него праздничным залом богов, – потому что думал о просьбе, которую вскоре выскажет Вина. Когда к тебе обращаются с просьбой: для любящих это больший дар, чем благосклонно выслушать просьбу. Но почему лишь любовь допускает такое исключение? Почему не существует иного, просветленного мира, где все человеческие просьбы означали бы и дарили столь же многое и где даритель благодарил бы прежде, чем получатель дара?
С удивительными чувствами мысленно кружил он вокруг просьбы Вины, потому что чувствовал, что Вина – драгоценный прозрачный камень без затемнений и перистых вкраплений. Но в этом ведь и заключается любовь: когда веришь, что видишь любимое существо насквозь (яснее, чем самого себя), благодаря чему прозреваешь синее небо, а сквозь него, в свою очередь, звезды, – ненависть же видит повсюду только ночь, и нуждается в ней, и приносит ее с собой.
Когда Вальт перецеловал немногие лучи, уже вышитые (или выпущенные звездой любви и некоего рыцарского ордена): облака на его небе, то бишь дверные створки, разошлись в стороны, и воссияла сияющая Вина. Он хотел сказать: я прошу у вас вашу просьбу; но счел неделикатным называть просьбой то, что назвала так сама Вина. Он исполнился величайшего мужества ради нее, но не перед ней; и из всех пространных молитв, обращенных к этому святому образу, которые он выдумывал дома и собирался произнести, теперь, опустившись на колени перед самой святыней, он не мог бы выговорить ничего, кроме: «Аминь» или «Да, да». – «Вы иногда посещаете здешние чаепития?» – начала Вина, предполагая, как и все представители ее сословия, что и другие люди живут так, как принято в их кругу. «В последний раз я пил чай у себя, у замечательного флейтиста, которым вы наверняка восхищаетесь». – «Сегодня я уже слышала об этом от горничной», – сказала Вина, имея в виду ту новость, что оба теперь живут вместе; Вальт же подумал, что она услышала кое-что о его злополучном вино- и чаепитии.
«Я прежде всего хотела узнать, часто ли вы бываете у богатых духом дочерей господина придворного агента? В сущности, я имела в виду только свою подругу Рафаэлу». Он рассказал – не упоминая неприятной истории с векселем – о том вечере, когда Рафаэла позировала для миниатюрного портрета, который собиралась подарить матери на день рождения. «Как это мило! – воскликнула Вина. – Такой уж она человек. Однажды, когда Рафаэла гостила у меня в Лейпциге и надолго заболела, она запретила мне писать о случившемся ее матери до тех пор, пока сама она либо не выздоровеет, либо не покинет наш мир. Из-за этой ее любви я и люблю ее так сильно. Девушка, которая не любит мать и сестер… даже не знаю, почему или как она могла бы по-настоящему полюбить кого-то другого, пусть даже собственного отца». Вальт очень хотел бы деликатнейшим образом перевести разговор на саму Вину и потому позволил себе замечание общего характера: мол, те дочери, которые любят своих матерей, – самые лучшие и женственные из всех.
«Я не гожусь для таких похвал, в чем вы сейчас убедитесь, господин секретарь. Примите же благосклонно мою откровенную просьбу!» Просьба заключалась в следующем: поскольку час, когда родилась Рафаэла, выпадал на время вскоре после полуночи, на один из первых утренних часов Нового года: Вина хотела с помощью Энгельберты тихим пением пробудить подругу к празднику обновленной жизни; но желала, чтобы к их слабым голосам присоединилось музыкальное сопровождение, флейтовое, – так к кому же могла бы она обратиться, если не к господину фон Харнишу? Вальт радостно поклялся, что Вульт с радостью сыграет для них.
Она еще попросила, чтобы была написана музыка к песне; Вальт поклялся и в этом. «Но и за словами для нее я должна обратиться к вашему драгоценному другу, – добавила Вина с неописуемо милой улыбкой. – Потому что знаю его по нашей газете как мягкого сердцем поэта».
Радостно удивившись, Вальт спросил, что же Вульт там опубликовал. И Вина процитировала ему (спутав одинаково звучащие имена, что еще чаще происходит в отношении литераторов) следующий полиметр, написанный им самим:
«Майский цветочек
Белый колокольчик с желтым билом, почему ты понурился? Не от стыда ли, что, бледный как снег, выбился из-под земли раньше, чем большие и гордые многоцветные костры тюльпанов и роз? Или ты поник белым сердцем перед могучим небом, созидающим новую землю на старой, или – перед грозовым маем? Или хотел бы пролить свои росные слезы, слезы радости, за юную прекрасную землю?.. Нежный белый бутон, пускай твое сердце воспрянет! Я хочу наполнить его взглядами любви, слезами блаженства. О прекраснейший, ты – первая любовь весны, пускай твое сердце воспрянет!»
У Вальта, пока он слушал, от радости, и любви, и силы поэтического искусства на глаза наворачивались слезы – и Вина тоже плакала вместе с ним, не замечая этого; потом он сказал: «Стихотворение написал я».
«Вы, дорогой? – переспросила Вина и взяла его за руку. – И все другие полиметры?» – «Все», – пролепетал он. Тогда она расцвела, как утренняя заря, обещающая солнце, а он – как роза, уже раскрывшаяся благодаря ей. Однако, скрытые друг от друга за радостными запоздалыми слезами, они походили на два звука, которые, трепеща, незримо сливаются в одно благозвучие; и были двумя поникшими майскими цветочками, не столько сближаемыми, сколько склоняемыми друг к другу чуждым весенним ветром.
Тут она услышала шаги отца. «Так вы напишете текст ко дню рождения?» – спросила. «О! – ответил он. – Конечно же, да!» И не посмел продолжать, поскольку в комнату вошел Заблоцкий, который, по-отцовски или по-супружески хмыкнув, тотчас упрекнул Вину за деятельное промедление: ведь, как он сказал, она знает, что Нойпетеры (к ним он собирался с ней ехать) это бюргеры; и, чем обидеть их хотя бы в самой малости, он предпочел бы опоздать на целый час к людям равного с ним положения. Вина бросилась к двери; он, однако, окликом вернул ее назад: чтобы ключиком величиной с тычинку цветка отомкнуть золотой замочек и снять с ее прелестной шеи цепочку. Пока отец занимался этим, Вина добродушно смотрела ему в глаза, а потом, на прощание, бросила в сторону нотариуса беглый взгляд, вмещающий в себя целую Вселенную.
