Тут Вульт сделал вид, будто издалека узнал Вальта, и сказал: мол, ежели нотариус, как наследник Кабеля, сдает сейчас только первый лист корректуры, то похоже, что прочие наследники хотят растянуть для него оговоренную в завещании 12-листовую корректуру аж на двенадцать недель… После чего он, по своему неприятному обыкновению, сорвался с места и убежал, чтобы похитить у врага возможность дать ответную реплику.
Дома оба брата занялись главным образом тем, что стали прилаживать к роману крылья, потому что надежда на публикацию книги всегда лежит мертвым грузом ровно столько же времени, сколько – сама книга. Вот они и послали рукопись в Берлин, господину Меркелю, письмовнику и писателю, – чтобы тот порекомендовал и расхвалил их произведение просвещенному господину Николаи.
Пока они наслаждались мыслью, что отправленная по почте рукопись уже в пути, на них опять пролился мелкий холодный дождик: явился хромой нотариус, известный им как посланец потенциальных наследников, – с первым листом корректуры и с ре-корректурой, выполненной самим Шиссом.
Выяснилось, что Вальт пропустил в напечатанном тексте аж двадцать одну опечатку. Сравнивая этот текст с рукописью, Шисс показал, что нотариус неправомочно оставил: один раз c вместо e; потом еще e вместо c; f вместо s; ß вместо f; запятую вместо точки с запятой; 6 вместо 9; h вместо b; n вместо u и наоборот (причем обе эти буквы были повернуты не в ту сторону), и так далее. Вальт проверял все ошибки, думал над каждой и наконец признал со вздохом: «Что ж, так оно и есть!»
Бедные корректоры! Кто всерьез задумывался о ваших материнских заботах и детских горестях, связанных с книгой, которую вам приходится корректировать! Об этом думают столь мало, что миллионы людей во всех частях света покидают сей мир, так и не узнав, какие муки приходится претерпевать корректору: я имею в виду, не тогда, когда он отчасти голодает, отчасти мерзнет, отчасти не имеет ничего, кроме сидячего образа жизни, – а когда хотел бы почитать книгу, которую хотя и держит перед собой (да еще сразу в двух видах, рукописном и печатном), но должен корректировать; ибо если он, как рецензент, внимательно следит за буквами, то смысл написанного от него ускользает, и он сидит над страницами все более и более грустный: это как если бы человек, поднимающийся на гору сквозь едва моросящий дождик, хотел утолить жажду из такой дождевой тучи.
Если же он пожелает наслаждаться смыслом и по мере чтения совершенствоваться: он будет слепо и гладко скользить по буквам всё дальше, оставляя их самих без внимания; а если книга в самом деле захватит его, как может захватить второе издание «Геспера», он вообще больше не будет замечать никакой напечатанной бессмыслицы, принимая ее за бессмыслицу рукописную, и воскликнет: «Только теперь можно правильно понять этого божественного автора!».. – Ну, и разве корректор даже одной этой жалобы не пропустит в ней – просто из участия к участию, проявленному мною, – кое-какие ошибки?
Наконец употребляющая дурные слова, но красиво поющая горничная генерала Заблоцкого не только принесла Рафаэле письмецо от генеральской дочери, но и, преодолев еще один пролет лестницы, передала Вальту вопрос ее отца: не может ли нотариус весь этот день провести у него, занимаясь копированием писем. «Господи, ну конечно!» – воскликнул Вальт и вслед за девушкой спустился на три лестничных пролета.
Но прежде Вульт со странной усмешкой сказал ему: брат, мол, копирует memories erotiques и с помощью писчего пера, и без оного, одновременно охотясь за девушками; сам же он, несчастный, вынужден, словно хризалида, попавшая в руки к естествоиспытателю, преобразовывать себя в мотылька, оставаясь запертым в комнате-коробке, – пока брат порхает на воле. «А между тем, – добавил он, – такой ястреб-ягнятник как я подвержен любовным капризам отнюдь не в меньшей степени, чем такой феникс как ты». Вальт густо покраснел: ему показалось, будто его сердце и сердце Вины одновременно были выставлены на ясный свет дня. «Ну-ну, можешь переместиться на три лестничных пролета – хоть вверх, хоть вниз; я же останусь дома, за своей аркадской сельской стеной, буду сочинять мадригал о блеске лугов и зубов и подкрашивать цветики и губки алым. Эта девушка нравится и мне самому, ей бы следовало быть придворной дамой, а не горничной». Вальт стал пунцовым от гнева, когда наконец догадался о своей и братниной ошибке: «Ты неправ, ведь ты знаешь, как эта девушка, несмотря на свой прекрасный певческий голос, однажды неприятно поразила меня непристойными речами».
Сказав это, он так поспешно и по-дикарски покинул комнату, что Вульт признался себе: если бы он не знал еще раньше о любви брата к более утонченной Рафаэле, он бы догадался обо всем сейчас, по Вальтовой вспышке гнева, которую никак нельзя объяснить одной лишь приверженностью нравственным принципам. Пока нотариус входил в большой дворец Заблоцкого, перед которым на улице и во дворе стояло множество пустых экипажей, и видел холодно-равнодушных слуг генерала: он с огорчением вспоминал шутку Вульта, однажды сказавшего, что место братниной любви – либо под самой крышей, где хранят порох, либо в подвале, где держат растительное масло; и лишь потом удивился тому, что по-прежнему любит Вину, что сберегает в душе ее утренний облик. Его счастье расцвело, как одинокий венчик цветка на стебле, лишенном листьев. Он пришел – вспомнив наконец о ранее переданном ему приглашении – в давно знакомую писчую комнатку, припозднившись; однако сам генерал пришел туда еще позже.
«От всей души (таким образом, подойдя к нему, начал Вальт разговор, чтобы по законам обходительности облегчить этот разговор для своего собеседника) я желаю вам счастья в связи со счастливым возвращением… как некоторое время назад, в Розенхофе, желал в связи с вашим отбытием, если вы еще не забыли такую малость. Надеюсь, ваше пребывание в Лейпциге было непрерывной увеселительной прогулкой!» – «Весьма обязан! – поблагодарил Заблоцкий. – Вы сделаете мне одолжение, если сегодня скопируете письма до конца, целиком посвятив мне ваш день». – «Всегда к вашим услугам! А ваше трехкратное счастье – простите мне дерзкий вопрос, – надеюсь, не слишком не соответствовало времени года?» – спросил нотариус.
«Для этой поздней поры погода оказалась недурственной», – ответил Заблоцкий.
Поскольку для нотариуса не было ничего труднее, чем задавать вопросы (то бишь забрасывать удочку в бескрайний океан), и ничего легче, чем отвечать на них (ибо всякий вопрос уже есть готовая рамка для ответа): он почитал долгом каждого нижестоящего собеседника возлагать на собеседника вышестоящего лишь наилегчайшее бремя, – что и побудило его сразу задать вопрос. Как же комфортно живут, в отличие от него, люди, которые считают нормальным для светского общества (и чтут под своей черепной крышкой) как раз противоположный принцип, и с каким удовольствием приближаются они к коронованным особам или престолонаследникам! В совершенстве владея всеми формами обращения и приветствия, сами они не используют ни одной из них – за исключением поклона, – но ждут, что последует дальше. И даже после первого ответа на заданный им вопрос люди светские спокойно отказываются от права сделать следующий ход, ибо знают: прясть нить беседы – долг или привилегия коронованной головы…
Итак, нотариус занялся переписыванием любовных писем, однако душа его, со своими чувствительными щупальцами, обитала тем временем не где-нибудь, а в ушной раковине, – и прислушивалась к каждому звуку, который мог бы исходить от сокрытой души его жизни. Он не был в состоянии написать ни одной страницы, не обернувшись и не окинув взглядом священную комнату, где ему позволили находиться целый день (который, правда, станет последним); для него эта комната была если и не солнечным, то уж во всяком случае лунным храмом, где не ощущалось недостатка ни в чем, кроме самой луны. Даже синяя песочница, наполненная золотистым песком… сине-белая чернильница и бумага… синий сургуч… и цветочные ароматы, проникающие из соседней комнаты, украшали его тихий небесный праздник надежды. Ведь в любви праздник урожая радости даже на полсекунды не отделен от посевной поры и праздника посева этой самой радости.
