— Привет, Род! Девочкам скучно?

— Девочки хотят поразмять кости.

Ударник кивнул. Заухал барабан, призывая джазистов изготовиться. Трубач вскинул трубу, и оркестр пустился с места в джазовый галоп.

Родька встал со стула, следом поднялась брюнетка, и они пошли покачиваясь меж столиков. Ритм все убыстрялся, и в музыке слышались тревожные паровозные гудки, барабан и контрабас имитировали перестук колес бешено мчащегося поезда, саксофоны выли вовсю, как бы предчувствуя крушение. Танцоры запрыгали, закружились, тщетно пытаясь совладать с неистовым ритмом, только Родька, небрежно держа брюнетку за талию, еле передвигал ноги. Он волочил их, словно его башмаки были подбиты свинцовыми подошвами. Брюнетка тоже еле отдирала туфельки от пола.

Я посмотрел на Катю. Она сидела совсем скучная. Ей, наверное, вспомнилось все. Не так уж много времени прошло с тех пор.

— Может, пойдем отсюда? — сказал я.

— Останемся, — сказала Катя.

Музыка кончилась, и Родька повел брюнетку к своему столику. И тут он увидел нас.

— Салютик! — сказал он. — Все там же, на стройке вкалываете?

— Вкалываем. А ты?

Он вынул цепочку с автомобильным ключом и начал вертеть ее вокруг пальца.

— Как видишь, перебиваюсь с водки на коньяк.

— Где работаешь?

— Не нуди хотя бы в ресторане, — сказал Родька. — Расскажи-ка лучше, что вы делаете на стройке?

— Трудимся, — сказала Катя.

— Куете чего-то железного?

— Знаешь что, — сказал я, — иди ты ко всем чертям!

— А ты толком ответь: куете или не куете? Где вкалываете? На бетономешалке? Нет, наверное, по кирпичной кладке ударяете. А ну, Катя, покажи свои трудовые ручки. Так оно и есть, Днем на бетономешалке, а вечером коллективно песни поете. Роскошная жизнь! — И он издевательски пропел: — «Ой, цветет калина в поле у ручья».

Мне захотелось дать Родьке оплеуху. Просто руки чесались съездить ему по физиономии. По красивой, наглой, развязной, улыбающейся физиономии. Точно так же нахально он улыбался и острил в тот памятный день, когда мы решили всем классом поехать работать на стройку. В тот день у него была такая же самоуверенно-нахальная, великосветская физиономия. И, наверно, когда он объяснялся с Катей, с милой, застенчивой, чистой, по уши влюбленной в него тогда Катей, у него, ручаюсь, тоже была эта беззаботная, весело-шкодливая, сволочная физиономия…

— Проваливай ты к своим герлс и к своим друзьям, что целыми днями околачиваются около Центрального телеграфа. Иди пей свой кальвадос, — сказал я.

— А кальвадос не плох, — сказал Родька. — Жалко, у нас его не достанешь.

— Иди, иди, — сказал я, — побегай за иностранцами, может, подарят бутылочку и заодно выторгуешь у них пару дырявых носков…

— И выторгую, — сказал Родька. — Тебе-то что? А-а, понимаю, благородное негодование, напишешь статью в газету. Хочешь, заголовок дам: «Встреча с тунеядцем».

Это было уже слишком. Я вскочил со стула.

— А ведь не ударишь, — сказал Родька, продолжая улыбаться. — Побоишься за свою репутацию. Драка в ресторане. Мне-то что. Мне бара-бир. А тебя на бюро потянут. Будет скандал. Передовик производства, член бригады коммунистического труда и вдруг учинил драку в ресторане. Чэ-пэ! То-то, сэр!

Все клокотало у меня внутри. Я стоял перед ним с сжатыми кулаками.

— Ладно, — сказал Родька. — Не дребезжи. Это меня раздражает. Доедай лучше свой витаминный салат.

Он отвесил театральный поклон, сказал «салют современникам!» и удалился.

Родька не оставил нас в покое. Минут через десять официант принес нам бутылку венгерского вина.

— Мы не заказывали, — сказал я.

— Это вам с того столика прислали, — пояснил официант. — Подарок, значит.

— Отнесите обратно, — сказал я.

Официант посмотрел на нас, как на темных, неотесанных людей, не знающих элементарных правил ресторанного обихода.

— Вы не беспокойтесь, — сказал он. — Так принято. Они вам уважение делают. Если вы хотите им уважение сделать — пошлите тоже подарок. А еще у нас так бывает: они вам бутылочку, вы им две, они — три, вы им — четыре. А потом, значит, столы сдвигают и пьют на брудершафт…

— Не будем мы сдвигать столы, — сказал я.

Официант отнес бутылку. Со столика Родьки донесся взрыв смеха… Родька встал и подошел к помосту джазистов. Он пошептался с ударником, и вскоре мы услышали: «Ой, цветет калина в поле у ручья»… Джаз играл эту песню с какими-то шутовскими вариациями…

— Теперь нам, кажется, пора, — сказала Катя.

Мы начали ждать официанта, чтобы расплатиться. Его не так легко было заполучить. Он непрерывно курсировал между Родькиным столиком, буфетом и раздаточным окном.

— Послушайте, — сказал я пробегавшему мимо официанту. — Подойдите, пожалуйста, к нам.

— Ах, какие вы, право, — недовольно сказал официант. — Вы же видите, я занят! Не играюсь, ведь. Я им блюда́ подаю. Блюда́ могут остыть. А они этого не любят, — и он, держа над головой поднос, рысью устремился к буфету.

Я сидел, проклиная свою деликатность. Неважное впечатление я произвел на Катю в роли ресторанного кавалера. Этакий робкий простачок. В эту минуту я завидовал Родьке. Завидовал его самообладанию, его непобедимой самоуверенности, его спокойствию и нахальству.

Официант снова пробежал мимо нас с подносом, уставленным запусками. И вдруг — я глазам своим не поверил — передо мной возникла фигура Родькиной матери. Она шла к их столику.

— Я так и знала, что ты здесь, — сказала она. — Я так и знала…

За соседним столиком возникло минутное замешательство.

— Зачем ты пришла? — спросил, наконец, по возможности спокойно Родька.

— Как ты мог это сделать? — сказала она.

— Не понимаю, что случилось? — сказал Родька.

— Ты отлично понимаешь. Как ты мог это сделать?

— Мама, здесь не место для семейных объяснений, — сказал Родька.

— Никогда не думала, чтобы мой мальчик, мой мальчик… — она не договорила.

Она вынула платочек из старенькой сумочки и прижала, его к глазам. Руки ее дрожали. Да и вся ее худенькая, опущенная фигурка содрогалась от беззвучных рыданий.

Толстогубая брюнетка демонстративно отвернулась и начала пудриться, глядясь в зеркальце. Блондинка потягивала через соломинку крюшон и с явным интересом следила за развертывающимися событиями.

— Мама, выйдем! — сказал Родька. — Неудобно, все-таки…

Мать отняла платочек от мокрого лица.

— А деньги красть у матери удобно? Последние деньги, которые я отложила на отпуск. Ты же знаешь, я тяжело больна. Мне нужно лечиться. И это все, что у меня было. Боже, как ты мог…

— Не видел я никаких денег, — прошептал Родька. — Идем отсюда.

— Не видел! Не брал! Что же ты хочешь, чтобы я пошла в милицию…

— Ты этого не сделаешь! — испугался Родька.

— На этот раз сделаю!

— Мама, если ты меня любишь…

— Сделаю, — тихо сказала мать.

Родька вытащил из кармана смятую пачку денег. Мать выхватила их, сунула в сумочку и направилась к выходу.

— Мама! — засеменил вслед Родька. — Мне же расплатиться надо.

Мать вышла, не оборачиваясь.

— Ну и компот! — сказал Родька, возвращаясь на место. — Что теперь делать? У тебя деньги есть? — спросил он у брюнетки.

— Ни фига́! — спокойно ответила она, продолжая глядеться в зеркальце.

— Когда приглашаешь девочек в ресторан, надо иметь пенсы, — зло бросила блондинка.

Родька пошел к помосту джазистов. Он шепнул что-то на ухо ударнику. Тот отрицательно помотал головой. Родька вернулся явно растерянный.

— Слушай, — сказал он официанту. — Запиши ужин на мой счет. Завтра рассчитаемся.

С лица официанта сползла улыбка.

— Не могу, — сказал он.

— Ты же меня знаешь не первый месяц.

— Знать-то знаю, а не положено.

— Хорошо. Тогда дай мне взаймы, как старому знакомому. Две сотни.

— Не дам. Вы уж извините меня, доверия нет, поскольку вы у родной мамаши деньги украли.

Великолепный Родька проглотил оскорбление.