Наконец в одно прекрасное утро два соседа — Панкрат Иваныч и Глеб тоже Иваныч — взяли пилу и твердым шагом направились к безмятежному столбу.

Как раз в ту минуту мимо столба следовал управляющий горкомхозом Эдуард Кузьмич Стародуб. Разгадав коварное намерение злоумышленников, он обнял столб, точно отца родного после долгой разлуки, и произнес суровое обличительное слово:

— Вы кто такие, чтобы самовольно и самочинно уничтожать предметы общественного пользования? Распоясались! Может быть, этот столб имеет значение и поставлен здесь для порядка? Может, в нем есть познавательная ценность? Или, допустим, это исторический памятник седой старины? Какое вы имеете право пилить реликвию? Не допущу беззакония!

Панкрат Иваныч и Глеб тоже Иваныч, а потном и сбежавшиеся на шум соседи стали хором убеждать управляющего, что стоеросовая дубина, которую он заключил в свои взволнованные объятия, никак не может стоять здесь для порядка, ибо она как раз главнейшая причина всяких недоумений, раздражений и беспорядков, включая шишки на лбах и синяки на скулах; что никакой познавательной ценности в этаком бесхитростном бревне нет и быть не может; что и как историческая реликвия столб тоже не выдерживает критики, потому что от него веет не стариной, а, с позволения сказать, чем-то совсем другим.

Однако Эдуард Кузьмич был непреклонен:

— Столб принадлежит коммунхозу и, стало быть, подведомственен мне. Не потерплю самоуправства!

Мы отступили, но не сдались. И в тот же день направили в коммунхоз делегацию уличного комитета.

Эдуард Кузьмич принял делегацию. После полуторачасовой беседы, в ходе которой обе стороны не сумели воздержаться от взаимных колкостей, пришли к общему выводу: найти хозяина столба и испросить у него разрешение на удаление такового с территории Раздольной улицы.

Пока же к столбу был приставлен коммунхозовский сторож дядя Федя в тулупе и с двустволкой. Он должен был ходить вокруг столба и замечать всякое подозрительное движение.

Той же ночью произошли два чрезвычайных события.

Во-первых, из продуктового ларька, лишенного бдительной опеки дяди Феди, было похищено 386 руб. 55 коп.

Во-вторых, неизвестные пытались спилить столб, но в темноте и второпях успели надпилить только валенок сторожа. Дядя Федор, разбуженный столь необычным способом, дал залп в воздух из обоих стволов. Выстрелом было высажено чердачное окошко у гражданина Смяткина Григория Нилыча, а попутно контужен кот Фомка, крепко спавший в этот момент на чердаке.

С рассветом все заинтересованные лица были на ногах. Там и сям хлопали двери и тявкали собаки, а в воздухе, сверкая, мелькали имена существительные, глаголы и междометия, которыми жители Раздольной улицы пытались определить свое отношение к событиям.

Гражданин Смяткин ухватил дядю Федю за полу тулупа и, потрясая завернутыми в газету осколками стекла, требовал у него возмещения за разбитое окно.

Дядя Федя вырвался от Смяткина, явился в коммунхоз и там, ласково поглаживая двустволку, потребовал возмещения за надпиленный валенок.

Эдуард Кузьмич, запершись в кабинете, безуспешно звонил следователю Галкину, чтобы потребовать немедленного отыскания ночных правонарушителей, пытавшихся спилить общенародное достояние.

Следователь Галкин в это же время занимался осмотром продуктового ларька, откуда было преступно изъято 386 руб. 55 коп.

Соседи Смяткиных под руководством супруги Смяткина Евдокии Климовны коллективно писали в местную газету сатирическую заметку под уничтожающим заголовком «С этим пора кончать!». В заметке подвергались убийственной критике черствые работники ветеринарного пункта, отказавшие коту Фомке в стационарном лечении.

Уличный комитет, разбившись на отряды, рыскал по городу в поисках хозяина столба.

Только столб стоял по-прежнему незыблемо и невозмутимо.

К вечеру обстановка накалилась добела.

Валенок дяди Феди отправили в ремонт за счет коммунхоза, однако выяснилось, что в мастерской истекли запасы дратвы. Работники коммунхоза сели писать коллективное письмо в облпромсовет о возмутительном снабжении города дратвой.

Редактор газеты отказался поместить заметку «С этим пора кончать!», так как место было давно уже зарезервировано для сообщения горкомхоза о величественных планах благоустройства Раздольной улицы на ближайшее десятилетие.

Следователь Галкин, увлеченный новой блистательной догадкой, бегал с рулеткой от столба к продуктовому ларьку, сличая следы правонарушителей.

По личному заданию председателя горсовета учитель истории и географии Прозоровский, отбиваясь от наседавших дворняжек, изучал столб через лупу с целью отыскания каких-либо исторических примет.

Эдуард Кузьмич, вызванный для объяснений, светлым мужественным взором смотрел в глаза руководству и самоотверженно повторял:

— Я что? Я ничего. Пусть пилят общественное достояние. Только, извините, за самовольную порубку отвечать буду не я. Берите на себя.

Тем временем совсем стемнело, и, следуя хорошему обычаю — утро вечера мудренее, — участники и свидетели событий разбрелись по своим постелям.

Ночь выдалась безлунная и беззвездная. Валил теплый мягкий снег. Ничто не нарушало дремотной тишины, кроме редкого и печального тявканья дворняг, вспоминавших благословенный столб.

Зажав в руке лупу, доблестным сном спал учитель истории и географии Прозоровский. Его творческие дерзания увенчались успехом: изыскания показали, что столб был воздвигнут в пятидесятых годах нынешнего столетия.

Эдуард Кузьмич ворочался с боку на бок и горячо шептал супруге:

— Общественное достояние. Если поставили, значит, для дела.

Григорий Нилыч Смяткин похрапывал, но время от времени бормотал сквозь сон что-то очень нелестное и совсем непечатное.

Наутро все стало проясняться.

Сапожники отыскали непочатый моток дратвы и со вкусом залатали надпиленный валенок дяди Феди.

Следователя Галкина разбудила на розовой заре продавщица Клава и созналась, что 386 руб. 55 коп. были взяты ею из продуктового ларька на предмет устройства каких-то именин («В долг», — сказала Клава, потупившись).

На кота Фомку, всю ночь вращавшегося вокруг своей оси, без всякого намерения гавкнула соседская собака. Этот встречный шок неожиданно поставил кота на ноги и вернул ему волю к жизни.

Была и еще одна немаловажная новость.

Там, где еще вчера возвышался несокрушимый столб, сегодня ничего не возвышалось. Не было ни опилок, ни щелок, ни следов — за ночь все укрылось снежным пухом.

Раздольная улица, лишившись столба, стала шире, светлее и раздольнее.

Эдуард Кузьмич, шедший на службу, остановился у злополучного места как вкопанный и, склонив голову над свежим снегом, долго и скорбно молчал.

— Общественного пользования! — простонал Эдуард Кузьмич и тяжело вздохнул. — Партизанщина. Никакого нет порядка. Э-эх!..

Случилось это за день до отчетно-выборного профсоюзного собрания. Председатель месткома Гуков вызвал к себе в кабинет редактора стенгазеты Пантюхина и хмуро спросил:

— Газету готовишь? А ну-ка, покажи.

— Видите ли, она еще не готова. Только заголовок нарисован.

— А критика в номере будет?

— Будет.

— И на профсоюзные темы?

— Нет, — замялся Пантюхин. — Пока этот вопрос мы еще не решили…

Гуков крупными шагами пересек по диагонали кабинет.

— Это нужно подправить. Бери карандаш!

Пантюхин взял, не понимая, к чему он клонит.

— Рисуй на меня карикатуру!

Пантюхин часто-часто заморгал глазами. Карикатуру на Гукова! Ведь он даже малейшее критическое замечание расценивал как мину, подложенную под его авторитет. Как-то в газете проскочила колкая строчка в адрес месткома — такой закатил скандал! Как же так?

— Давай, рисуй, говорю!

— Но позвольте, товарищ Пуков…

— Позволяю! — председатель месткома сделал широкий жест. — Позволяю! И чтоб она была на самом более или менее видном месте.