— Что? С зубом больным как поладил? А докторша наша выдернула. Даже охнуть не успел.

Бабка Матрена работала в колхозе «Озерный» птичницей. И не раз слышала от своего председателя Христофора: «Птица — это боковое ответвление генеральной линии нашей артели. А центральная задача — свинина. Но поскольку сверху требуют, чтобы была в наличии птицеферма, вот мы и держим тебя как фигуру для отчетности. Платим тебе прожиточный минимум. А чтобы птица колхоз сожрала, этого я не допущу! И лучше о своей ферме не заикайся».

Так горько было Матрене слушать подобные речи, что занедужила старая. Как червь, вточилась в нее хворь. А тут еще зашла к бабке Серафимушка, бывшая поповна. Числилась Серафимушка колхозницей, а промышляла все больше делами божественными: кому крестик для новорожденного продаст, кому иконку, а где кто помрет, над покойником всю ночь псалмы царя Давида читает.

Вонзила Серафимушка ядучие глаза в бабку Матрену и словно буравить начала:

— Послал тебе господь бог, Матрена, испытание. Но это он по любви! А вот узрит твою верность и воспоможет!.. Скоро девятая пятница, так надо сходить тебе, Матрена, к чудотворному источнику великомученицы Параскевы. Помнишь, в пятьдесят-то третьем паломничали с тобой? И на хроменьких, и на заикающих, и на бесплодных благодать снисходила!.. А вернешься — и на селе расскажешь, как святая Параскева помогла тебе.

Поддалась бабка Матрена. Упросила Христофора отпустить ее на недельку в город к родственникам. А сама в Рязанскую область свернула. На станции Сасово слезла с поезда да и пешком в село Кошибеево. На окраине этого села в лесистом овраге издавна часовенка стояла, и тут же бил чудотворный источник.

Каждый год у источника собирались тысячи хворых, юродивых, кликуш, псалмопевцев и проповедников в рясах и без ряс… Когда Матрена побывала в пятьдесят третьем у чудотворного, то сама слышала, как десятки исцеленных возносили хвалу всемогущей Параскеве. Правда, ей, Матрене, тогда не помогло омовение. Но ведь раз на раз не приходится.

Уже в сумерки подошла Матрена к селу. И тут какой-то неприятный холодок пронзил ее. В прежние-то годы у оврага словно бы ярмарка гудела. А теперь и человеческой тени не видать. Календарем бабка не ошиблась, пришла в то же самое село… Так в чем же дело? Подошла к самому краю оврага. Где была часовенка, стоит длинный сарай. Прислушалась: за стеной куры, засыпая, квохчут, утки покрякивают.

Изумилась бабка, и, покачав головой, пошла в село искать ночлег. Присмотрела хатенку похилее: в таких-то, считала, живут люди попроще. Постучала. Вышла седая старуха — ну точь-в-точь родная сестра Серафимушки! Обрадовалась Матрена: дескать, на свою напала. И, как милостыню, скорбящим голосом:

— Подай, родненькая, напиться. Пришла-то я издалека и так приустала, что и переночевать не знаю где…

Хозяйка хатенки оказалась на редкость доброй. И водой напоила и в дом пригласила. А собралась ужинать — и к столу позвала. Да как угощала! И пирогом, и маслом, и яйцами, и огурчиками-первачками прямо с огорода. А потом чаю с малиновым вареньем предложила. Разомлела бабка Матрена и стала осторожненько выпытывать:

— Это что же, у вас, значит… чудотворный-то прикрыли?

— Прикрыли, — запросто кивнула головой хозяйка.

— Власть приказала… или как?

— В таких делах власть не приказывает, — хозяйка впервые за весь вечер пытливо оглядела гостью. — По своей воле народ прикрыл. Потому что могуты не стало… Надо подумать: что ни год, то у нас столпотворение. Тащат сюда эти богомольцы разную заразу со всего свету, посевы топчут, с огородов, плантаций воруют, людей от дел отвлекают. Терпели, терпели колхозники да и резанули этот самый гнойник. Земля-то наша? Наша, колхозная! Так зачем же нам допускать каждый год содому-гоморру? Вот и построили на этом самом месте птичник.

Матрена поджала губы, насторожилась. «Не в тот лагерь попала я», — подумала она. И еще забродец сделала:

— А как прикрывали-то, ничего не случилось? Никто не ослеп? Никого громом не поразило?

— Все живы-здоровы остались!

— Чудно… Значит, Параскева-то за свой источник не заступилась?

— Да как же это она могла заступиться? — засмеялась хозяйка. — Что она, Параскева-то, милиция? Или председатель райисполкома? Все это поповские выдумки!

Бабка Матрена, можно сказать, до основания пошатнулась.

— Значит, вы не верите? — хрипловатым голосом спросила она.

— А чему верить-то? — все больше веселела хозяйка. — Насмотрелась я, как все эти комедии вытворялись! И как славу об этом чудотворном пустили, тоже знаю. Еще при старом режиме это было. Решили, значит, попы в Кошибеевке церковь построить. А как деньги собрать? Вот и придумали: подбросили в овраг иконку этой самой Параскевы и раззвонили об этом чуде на всю округу. После этого истинное столпотворение у нас было. А попам на руку: часовню поставили, стали на церковь собирать. Вроде такая воля святой Параскевы. А народ-то кошибеевский дотошный, все потом стало известно: и кто иконку делал и кто подбрасывал ее.

— Неужто все так и было? — всплеснула руками бабка Матрена.

Хозяйка вдруг посуровела, как-то недружелюбно и подозрительно воззрилась на Матрену и уже совсем другим голосом спросила:

— А ты что, милая, не к чудотворному ли источнику обмываться пришла?

— Что вы… что вы! Совсем по другому делу я! — перепуганно открестилась Матрена. — Наш-то председатель прослышал, что в вашем колхозе птицеводство развито… А я-то птичница. Вот он меня и командировал. Ехай, говорит, Матрена, изучи их передовой опыт, какие у них там рационы и все другое. Вот я и приехала.

Хозяйка сразу смягчилась:

— О-о, наша птицеферма знаменита! Тогда тебе к Грибкову Валентину Федоровичу, к нашему председателю, надо.

— Ходила я к нему, да вот не застала.

— Наверно, в поле был. Переночуешь у меня, а завтра с утра экскурсируй, раз уж за этим приехала.

Долго не могла бабка Матрена сомкнуть глаз в эту ночь. Все думала: как быть? Сбежать на зорьке домой или все же разузнать, как здесь голова колхоза о птице заботится? А как проснулась, ноги сами понесли ее к председателю. Разыскала Грибкова и со всей серьезностью ему, что, мол, командирована за передовым опытом. Председатель повез Матрену на птицеферму. Осмотрели помещение, девушки-птичницы рассказали, как ухаживают, как кормят пернатых питомцев.

— Пока что мы это дело только разворачиваем, — скромничал председатель. — Взрослой-то птицы у нас около тысячи да около тридцати тысяч утиного молодняка. Скоро еще получим тысяч двадцать утят из совхоза. А всего планируем к концу года вырастить около ста тысяч уток. Теперь и свой инкубатор приобрели. Так что в будущем году сами себя будем обеспечивать молодняком.

— Сто тысяч! — У бабки аж дух захватило. — А кормов-то хватит? Наш вон председатель твердит, что прожорливей птицы нет твари.

— Как вести дело, — заметил Грибков. — Может, конечно, и разорить колхоз, если, скажем, на чистом хлебе ее содержать. А может и большой доход дать. Взять, к примеру, дикую утку. Тысячами летят они к нам, на Мещерские озера. Никто их не кормит, никого они не разоряют. А к осени и потомство дают и сами так разъедаются, лучше, чем в ином колхозе. У нас же вся долина в озерах! На этой самой неудоби и пасется наше утиное царство. Конечно, приходится и подкармливать их, не без этого. — Помолчав, Грибков мечтательно добавил: — Как сдадим осенью несколько сот тонн диетического мяса, вот это и будет настоящее чудо!

— А ведь у нас-то, у нас-то, — занятая своим, горячилась Матрена, — тридцать озер! Не сто тысяч, а мильон уток можно выкормить! А мы на этих самых озерах кур водим! Для отчетности ферму держим! Ну, я ему, толстокожему, докажу, как надо птицу водить, как радеть о ней!

Бабка так разволновалась, так захотелось ей поправить дела на своей ферме, что забыла она и про святую Параскеву и про свою хворь. Словно и впрямь в святой воде окунулась.