— Хорошо, но зачем?

Гуков презрительно хмыкнул, дивясь его недогадливости:

— Разве ты на прошлом собрании не был?

— Был.

— А выступления слышал?

— Слышал.

— Так скажи, за что меня критиковали?

— Вас? Мм… — редактор напряженно морщил лоб, стараясь припомнить. — За многое…

— А в основном?

— За то, что вы, так сказать, не в ладах с критикой…

— Вот! — Гуков поднял указательный палец. — Гнусный поклеп! И я докажу, что это не так! Пусть все увидят! Рисуй!

Хотя рука Пантюхина машинально держала карандаш наготове, рисовать карикатуру на Гукова она все-таки не поднималась.

— Боюсь, не получится. Понимаете, надо изобразить, чтоб вы были похожи и чтобы было смешно…

— Смешно? Это не обязательно! Главное, чтоб похож!

Отступать было некуда. Глубоко вздохнув, Пантюхин принялся рисовать. Из-под его карандаша быстро возникли очертания трибуны, графина с водой…

— Так, так, — довольно причмокивал языком Гуков. — Ну, а где же я?

Еще несколько штрихов — и у трибуны появилась крупная, с солидным брюшком фигура Жукова.

Председатель месткома недовольно засопел:

— Послушай, дружок! Разве я настолько толст?

— Но это же карикатура! — объяснил редактор. — Допускается преувеличение…

— Нет, уж ты изображай меня натурально! Я вешу не более девяноста килограммов, а тут все сто двадцать. Надо убрать излишества.

Пантюхин подчинился.

Увидев графическое изображение своего далеко не античного профиля, Гуков возмутился:

— Это же не мой нос! Это ручка от круглой печати! И к чему тут угрюмость? Я — человек общительный.

— Позвольте, — взмолился Пантюхин.

— Не поз-зволяю!

Пантюхин стер резинкой сначала угрюмость с лица Гукова, а затем и самое лицо и стал воссоздавать его заново. Увы, и о новом варианте оригинал сказал:

— Это не я. У меня более цветущий вид.

Снова замелькала резинка. Лицо Гукова пополнело, на щеках появились ямочки.

— Ямочки убери! — поморщился Гуков. — Несолидно.

Резкое движение — грифель сломался. Протертая резинкой бумага не выдержала — на месте головы образовалась дыра.

— Не могу! — в отчаянии отложил карандаш редактор.

— Не можешь? Так бы сразу и сказал. А еще берется!

Достав из кармана пухлый бумажник, набитый разноцветными пригласительными билетами и удостоверениями, председатель месткома извлек свою фотокарточку почти в полный рост и положил перед Пантюхиным.

— Налепи, и дело с концом!

Кандидатуру Гукова в состав месткома на собрании единодушно отвели. За что? За то, что «велел поместить в стенгазете свой собственный портрет».

Вадик, возлежа на диване и прихлебывая чай, наблюдал за матерью. Она натирала пол.

— А у тебя, маменция, неплохо получается, — сказал он. — Только нажимать покрепче надо.

— Стара я стала нажимать, — вытирая лоб, ответила мать.

— Что же стара. У Чашкиных бабка сорок два метра обрабатывает. Раз-раз — и готово. Старики, они крепкие.

— Нет уж, хватит. Лучше полотеру двадцать пять рублей заплатить.

Вадик поперхнулся и привстал:

— Полчаса ногами почиркать — и двадцать пять рублей?

— А ты почиркай.

— И почиркаю, а из нашего бюджета такую сумму на пол выбрасывать мы не можем. Здесь работы на десятку не наберется. Только взяться.

— Вот и возьмись. Десятку я тебе дам.

Вадик поднялся с дивана, наступил на щетку и зашмыгал по комнате. Оказалось, что «чиркать» не так-то просто. Щетка ускользала из-под ноги, и в комнате вдруг стало жарко. Вадик укоризненно посмотрел на мать:

— Полотеру двадцать пять, а родному сыну, значит, десятку? Эх, мама, мама! Надо же совесть иметь.

Мать швырнула на стол полотенце, схватила сумку и достала две двадцатипятирублевые бумажки.

— На, но пол мне натри, почувствуй, что такое работа.

Вадик взял деньги, положил их в карман и похлопал мать по плечу:

— Вот это сильно, это другой разговор.

Сопя и фыркая, он затанцевал по комнате. Мать вышла в кухню. Когда минуты через две она вернулась, то увидела, что сын сидит на диване, к чему-то прислушиваясь.

— Ты что?

— Сердце вроде останавливается, — сказал Вадик. — Невроз у меня.

Он достал двадцать пять рублей и протянул матери:

— Вот тебе монета. Вызывай полотера. Я здоровьем рисковать не могу.

— Подожди-ка, а остальные двадцать пять рублей?

— Что остальные? Остальные мне за работу.

— За какую? Ты же три раза ногой двинул.

— Три раза, но двинул. Задаром, маменция, ничего не бывает. Сын не сын, а денежки плати. Такой у меня принцип.

— Принцип? Ладно.

В голосе матери прозвучали такие ноты, что Вадик решил удрать.

— Дай-ка мне пару пирожков…

— Пожалуйста. Полтора рубля пирожок. Три рубля с тебя.

Вадик опешил.

— Как, с меня? Ты что, мама, смеешься? Пирожки — это же еда. За что платить?

— За пирожки. Задаром ничего не бывает. Еда с неба не падает.

— Так это же обдираловка, — возмутился Вадик, — по полтора рубля за пирог!

— Столько стоят. За обед еще приготовь восемь рублей, за ужин — пять. Брюки я тебе отутюжила — тоже пять. Новый платок — четыре.

— Ты же на двадцать пять рублей насчитала. На какие же деньги я в кино пойду?

— Вот это не знаю.

— Мама, не играй на нервах. Я тебе сын, а ты такие шутки позволяешь.

— Сын не сын, а денежки плати. Твой принцип.

— Откуда? Я еще не работаю.

— А ты работай. Второй год палец о палец не ударишь.

— Ну, это зря, я ударяю. В булочную хожу чуть не каждый день.

— Не в булочную, а на завод надо идти работать.

— На завод? Так я же десятилетку окончил!

— Вот и хорошо.

Мать хлопнула дверью. Вадик посмотрел ей вслед, надел на ногу щетку и со злостью проворчал:

— Пирожок полтора рубля — спекулянтка!

Рисунок Е. Щеглова

ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Все началось с того, что день выдался жаркий. Даже в пять часов, когда Петр Алексеевич вышел из своего учреждения, солнце припекало так, что на размягченном асфальте, как на воске, отпечатывались следы каблуков. Спасаясь от зноя, Петр Алексеевич торопливо пересек мостовую и вступил в благодатную тень бульвара. Не ведал он, что именно этот путь и приведет его к некоторым неприятным переживаниям.

Сдвинув на затылок соломенную шляпу, размахивая на ходу пухлым портфелем, Петр Алексеевич бодро шагал домой, предвкушая тот недалекий миг, когда он усядется за холодную ботвинью, потом вздремнет после сытного обеда, потом будет пить чай с вареньем, потом перекинется с женой в «подкидного».

Но в тот день судьбе не угодно было предоставить Гребенкину этих обычных радостей его бытия. Под ногами у него что-то звякнуло. Петр Алексеевич остановился и посмотрел вниз. На дорожке, посыпанной желтым песком, лежала связка ключей.

«Обронил какой-то растяпа», — подумал Петр Алексеевич. У него мелькнула мысль отнести ключи постовому милиционеру, мимо которого он только что проходил. Он оглянулся и взглядом измерил расстояние до того места, где среди зелени виднелся ослепительно белый китель. Метров сто. Да обратно сто — итого двести. Да нагнуться и поднять находку… Столько усилий — и ради чего? Петр Алексеевич даже рассердился на себя за минутную слабость. Фыркнув по собственному адресу, он перешагнул через ключи и пошел дальше.

Остаток пути Гребенкин посвятил моральному обоснованию своего поступка. Он не сочувствовал человеку, обронившему ключи. Нет! Пусть мечется у двери, которую придется теперь ломать. Пусть портит письменный стол или гардероб и все остальное, что открывали и закрывали эти ключи. Не нужно быть растяпой. Сегодня потерял ключи, завтра — бумажнике деньгами, а там, гляди, еще что-нибудь. С этой точки зрения, потеря ключей не беда, а даже благодеяние, урок, который многому научит неосторожного.