Ленинградец не мог удержаться, купил громадный пламенеющий букет и зашагал к условленной аллее, на которой красовался всемирно известный памятник древнему стихотворцу.

Возле бронзового поэта он увидел свою переводчицу. Она стояла… за цветочным лотком и бойко вязала букетики, которые у нее раскупала группа школьников. Волосы девушки сверкали на солнце, как гроздь рыжих тюльпанов, глаза синели, словно незабудки, а ее алые щеки могли цветом соперничать с самой яркой розой.

«Надо же было купить цветы для… цветочницы! — корил себя инженер. — Нашел чем удивить человека, который полжизни проводит среди цветов! И как это он раньше не догадался уточнить: что именно она продает? Вот и попал в смешное положение!»

Отступать было поздно: девушка его заметила.

Когда школьники убежали, инженер подошел и смущенно вручил ей букет.

— Это мне? — удивилась она. — Какой красивый! Цвет вашего флага!

— Простите, я не знал, что вы… — начал оправдываться ленинградец, но лицо девушки неожиданно стало задумчивым, даже немного грустным.

— Мне еще никто никогда не дарил цветов, — со вздохом сказала она. — Это первый букет в моей жизни. Я ведь продаю цветы с детства, с десяти лет. Кому же в голову придет дарить мне букеты? А вы, вы очень меня обрадовали, очень… Только сейчас я поняла: как это приятно, когда тебе преподносят цветы!

Однажды ночью мне пришлось часа три ждать поезда на станции Сухиничи. В маленьком вокзале было душно, и я устроился на скамейке в небольшом сквере.

В двенадцать потухли уличные фонари. Светилось только здание вокзала. В сквере стало темно и немного таинственно.

— Размышляете? — вдруг раздался мягкий голос. — Да, хороша ночка… Не помешаю? — Неожиданный собеседник сел рядом. — Жутко как-то одному. Тоскливо… — Он сделал паузу, потом сказал: — Простите великодушно, хочу курить, а в кармане — увы!

Получив папиросу, он долго мял ее в руках, озабоченно шарил по карманам спички и, наконец, наклонился прикурить. Повеяло винным перегаром.

— Да, все прошло… Был Арсений Михайлович в чести… А теперь вот клянчу папиросу. Да что говорить! Это ведь только в газетах пишут про критику… А что делать с моим проклятым характером? Не могу молчать, видя неправду! Говорит, бывало, жена: «Брось, Арсений, успокойся!». А я не могу…

Он опять выжидательно помолчал, потом неожиданно попросил «выручить десяткой».

Минуты три он сидел, трагически отставив руку с зажатыми в ней деньгами и горестно покачивая головой. Это должно было означать: «Эх, до чего же дошел ты, Арсений Михайлович!»

Своеобразный этикет попрошаек предписывал поломаться еще несколько минут, но, очевидно, это ему надоело так же, как и мне. Он порывисто встал, приподнял, прощаясь, шляпу, тяжело вздохнул и зашагал к вокзалу.

Через полчаса он появился снова, но я пересел на другую скамейку, за кусты, и, задумчиво посвистев, Арсений Михайлович пошел было обратно. Однако судьба послала новую жертву. Даже целых две. У замолкшего фонтана тихо сидели, обнявшись, парень с девушкой, и он, сделав крутой поворот, направился к ним.

— Простите, пожалуйста, можно присесть? — услышал я мягкий голос. — Спасибо. Не сердитесь, что помешал, так трудно быть одному в эту ночь. Вспоминаются молодые годы. Все прошло, все миновало… Берегите любовь, молодые люди. Это говорю вам я, которому она причинила столько горя…

Парень и девушка молчали.

— Об этом трудно рассказывать, — неуверенно продолжал Арсений Михайлович. — Я и сейчас ее люблю. Было счастье и ушло…

Невыразимо противно было слушать Арсения Михайловича. Он разыгрывал своих собеседников в манере дореволюционных провинциальных трагиков: с многозначительными паузами, дрожанием в голосе, нелепыми жестами. Честное слово, я почувствовал облегчение, когда, понизив голос, он попросил у парня пятерку.

Выждав, я тоже направился в зал ожидания: скоро должен был прийти поезд. И в углу около буфета увидал Арсения Михайловича. Это был высокий и худой человек лет тридцати пяти, в коричневом сильно поношенном костюме и сереньком галстучке. Опираясь рукой на стену, он что-то говорил пожилому военному. Военный подвинулся. Арсений Михайлович сейчас же сел и, грустно поникнув толстым в красных прожилках носом, начал говорить. Потом вскинул голову и замахал руками. Я подошел ближе:

— Моей роте нужно было идти в обход, но я думаю, а что, если попытаться…

Рассказчик был уже, очевидно, сильно пьян, потому что то и дело останавливался, тер рукой лоб, путался в словах и каждую минуту повторял: «Простите, контузия!»

Потом вдруг вскочил, как вспугнутый заяц, и стал пробираться к выходу: из комнаты дежурного по станции появился милиционер — молодой чернобровый парень. Он проводил Арсения Михайловича взглядом и вышел на платформу.

— Кто это? — спросил я.

— Так, «артист» один, — нехотя отозвался милиционер. — Надоел, просто ужас. Уж лучше откровенный хулиган, чем такая слякоть. Публика у нас очень жалостливая, товарищ, — сообщил он доверительно. — Ведь видят, что проходимец, а стоит ему свою канитель развести, иные, поверьте, по пятерке, по десятке и больше дают. Сами паразита содержим!

— Да, конечно, сами виноваты, — сказал я смущенно.

Со станции Выкса до самого города того же наименования добраться когда-то было совсем не просто, особенно зимой. Выйдя из вагонов, пассажиры сбивались кучкой около платформы и долго стояли, с тоской устремив взоры туда, откуда должен показаться автобус. Так было и в тот раз.

Автобус — крытая брезентом грузовая машина — пришел, и все кинулись к нему, чтобы захватить место. Первым достиг желанной цели еще молодой, полный мужчина в шубе с барашковым воротником и белых щегольских бурках. С облегчением вздохнув, он расстегнул шубу и, достав из портфеля листки, напечатанные на машинке, стал читать, то изумленно поднимая брови, то хмурясь.

Последней влезла маленькая сухая старушка, оттертая при посадке. Охая и потирая ушибленную коленку, она встала около гражданина с портфелем, крепко взявшись морщинистой загорелой рукой за планку деревянного каркаса.

Потом в кузов заглянул шофер, недовольно покачал головой, увидев, как много набилось народу, потыкал сапогом баллоны и, поворчав, сел в кабину. Автобус тронулся, и сразу же не ожидавшая толчка старушка упала на гражданина в бурках. Тот поморщился и, продолжая читать, отстранил ее рукой. Снова толчок на ухабе, и снова старуха падает на солидного гражданина.

— Стой, стой, бабуся, — добродушно сказал он, — али ноги не держат?

— А вы, гражданин, взяли бы и уступили место. Помоложе ее будете. Да и беспокойства вам меньше…

Гражданин поднял голову и строго посмотрел на говорившего.

— Не с того конца начинаешь, товарищ, — сказал он внушительно. — Шире надо ставить вопрос: мест не хватает… А почему горсовет не занимается транспортом? Разве это автобус? Пустить на эту линию три ЗИЛа, вот вопрос о неудобствах и будет снят с повестки дня. По-государственному нужно мыслить. Так и происходит, что за мелочами мы забываем большие, нужные дела…

Я внимательно посмотрел на гражданина с портфелем: издевается? Нет. Лицо серьезное. Дышит высоким сознанием долга…

Так ведь и не встал. Место старушке уступила женщина в сером пуховом платке.

Рисунок М. Черемных

ОДНА МЫСЛЬ СВЕРЛИТ ГОЛОВУ

На хутор Бичовый не ходят автобусы, и я, как всегда, отправился за попутным транспортом на «пятачок».

«Пятачком», или еще «тремя богатырями», зовется у нас в городке бойчайшее место рядом с базаром. Тут, у развилки улиц, колхозные председатели, завхозы и экспедиторы оставляют автомобили, и сюда же, невесть почему, сходится деловая публика. Кооператоры, предвидя обилие клиентуры, поставили на «пятачке» три голубых ларька, похожих на ульи, в ларьках уселись вальяжные мужчины в белых передниках, кто-то окрестил их «тремя богатырями», и «пятачок» стал не то биржей, не то деловым клубом. У «богатырей» за стаканом мутноватого виноградного вина вершатся и полюбовные соглашения, и торг, и мена, и сюда же тянется продувной люд — «аккордники»-мастеровые: авось, мол, удастся сорвать у заезжего председателя выгодный подряд…