Я отрицательно покачал головой.

— Отсталый вы человек, Пет Федыч… Процесс моей игры несколько сродни…

Владик вдруг замолчал, почесал затылок, потом решительно махнул рукой.

— Давайте, объясню. Играющих — практически неограниченное количество. Бригадир, который меняется по кругу, раздает всем… ну, допустим… наряды с обозначением процента, то есть вот эти таблички. Вы называете сумму премии, которую бы хотели получить за работу, и тянете дополнительные наряды — один, два, три… с тем расчетом, чтобы набрать максимальное число процентов, но не свыше 210. Если у вас получится 220 или больше, то это уже будет погоня… погоня за количеством в ущерб качеству, а игрок несет материальную ответственность как бракодел — штраф в сумме заказанной премии. Вот и все, поняли?

— Смутно.

— Хорошо, давайте сыграем — в процессе игры быстрее дойдет. Я бригадир. Получите наряд, теперь себе беру, подрезаю… Ну, берите еще, добирайте до 210, но не больше, предупреждаю.

Я беру еще две таблички, и в сумме у меня получается 190.

— Набираю себе, раз — 130, два — 200. Ваша не пляшет — платите штраф. Понятно? Еще раз сдаю. Вам… мне… Подрезаю.

Опять я набрал 190 %, а к Владику, когда у него уже было 150 %, неожиданно пришли десять болтов.

— Черт, так и знал, — вполголоса выругался он, отбирая у меня таблички. — Так без премии играть не интересно, нет риска… Давайте под ручку сыграем?

— Это как же?

— У меня есть авторучка, и у вас вот из кармана торчит. Наберете больше меня — забираете мою ручку, а меньше — отдаете свою.

— Ну, уж это черт знает что! — возмутился я. — Неужели ты серьезно рассчитываешь получить премию в газете именно за эту… «детскую» игру?

— Представьте себе, вы угадали, — с издевательской усмешкой ответил Владик, щелкнул картонками перед моим носом и небрежно бросил их на стол.

Меня покоробило.

— Я считал тебя только бездельником, лентяем, но, честное слово, я ошибался, — с каким-то удивительным спокойствием в голосе начал я, хотя внутри у меня бушевало. — Ты, мой милый, несравненно хуже любого тунеядца, вреднее для общества…

Видимо, мой тон не на шутку встревожил Владика. С его лица мгновенно слетела маска равнодушия, и ее заменил неподдельный испуг.

— Как тебе не стыдно! — вдруг закричал я. — В твои годы я семью кормил, а ты сам объедаешь мать…

— Да вы не кричите, — запинаясь, оправдывался Владик. — Я работаю не меньше вашего.

— С этакими бицепсами в цех идти надо, на целину ехать, а ты картонки разрисовываешь!

— Позвольте, товарищ Новоселов…

— Молчи, изобретатель! За легкими деньгами погнался, куш хотел отхватить! Сечь тебя, наглеца, некому!

На шум в комнату вбежала подслушивавшая у двери мать Владика. Хоть помощь мне и не требовалась, но все же присутствие союзника подбодрило меня. Я уже готовился обрушить на голову бездельника новый взрыв гнева, как вдруг за моей спиной раздался пронзительный голос соседки:

— Боже, где только у людей совесть! Вы, гражданин Новоселов, на всех перекрестках кричите о воспитании, а сами… извините… такие выражения… почти ребенку… Нечего сказать, инженер… интеллигент…

Меня словно окатили ледяной водой: боевой пыл вмиг исчез, слова застряли в горле.

— Позвольте, ведь вы же сами просили меня…

— Мы вас считали порядочным человеком, — сквозь слезы, истерически кричала любящая мать, не обращая внимания на мои слова. — Ваша жена безвозмездно пользовалась моей мясорубкой, а вы?.. Вот чем вы отплатили… Накричали… Обругали… Хам… хам…

Я бесславно покинул поле битвы.

У меня золотой характер. Я тихий, непьющий, некурящий. Всегда вовремя плачу членские взносы в кассу взаимопомощи и перехожу улицу только там, где положено.

Между прочим, еще много лет назад мать, меняя мне пеленки, с восторгом говорила:

— У этого ребенка золотой характер. Другой бы в таком положении орал на весь дом, а он лежит себе спокойно и ждет, когда ему дадут сухое белье. Уже четырех вынянчила, а с таким характером — первый.

В детском саду я сразу же очаровал заведующую, всех воспитательниц и нянь.

— Это не ребенок, а находка, — радостно восклицали они, по очереди гладя мою макушку.

А когда к нам приходили родственники работников детского сада, все взоры обращались ко мне.

— Ты же не жадный! И, конечно, не будешь плакать, — говорили заведующая, воспитательница или няни и отдавали своему сыну, дочке или племяннику мой обед и мое пирожное.

— Я не буду плакать, я у вас очень сознательный, — громко отвечал я и шел на голодный желудок слушать сказку, чтобы повысить свой культурный уровень.

Мягкосердечие — основная черта моего характера. Я не могу видеть чужих страданий. Когда кто-либо из учеников в школе слабо знал урок, и, стоя у доски, краснел и бледнел, я не выносил этого. Я тут же поднимал руку и просил учительницу, чтобы она прекратила, наконец, мучить человека, а сразу поставила ему двойку. Между прочим, несознательные и грубые характеры не понимали всей гуманности моего предложения, и поэтому мне часто доставалось, и не так морально, как физически. Но я терпел, ибо знал, что когда они вырастут, то поймут высокие побуждения, которые двигали мной. И действительно, недавно я встретил своего старого соученика. Где-то в совнархозе трудится, кажется, главным инженером. Постояли мы с ним на улице, вспомнили детство. Он и говорит:

— Помню, помню… Ну и золотой же у вас был характер… И сейчас он такой?

— Такой самый, — отвечаю. — Только еще больше углубился.

Попрощался он тогда быстренько и пошел по своим делам. А я остался на месте. Мне спешить некуда, я на больничном листке. У меня чирьи на шее. Стою я, значит, на этом месте и вдруг вижу: какой-то верзила залез в карман пальто к одной гражданке. Срочно вынимаю бинокль (я его всегда с собой ношу) и наблюдаю, что дальше будет. Неужели ему так легко все удастся? Шарит он в чужом кармане и, видимо, уже вынимает деньги. Но тут его зацапали, голубчика, за руку схватили. Сразу крик, шум, толпа. Я прячу бинокль и шагаю уже непосредственно к месту происшествия, благо время есть (я на больничном листке). А верзила змеей извивается и кричит во все горло: «Спасите!», «Помогите!», «Я не виноват», «Это ошибка».

Смотрю я на всю эту картину, и, не знаю отчего, сердце мое сжимается. Не могу видеть чужих страданий. И жаль мне до глубины души стало этого бедного верзилу.

— А может, он действительно не виновен, товарищи, — говорю я. — Возможно, он в самом деле по ошибке в чужой карман полез. Считаться с такой вероятностью тоже надо, товарищи. Чуткость проявлять…

— Чего пристали к человеку? — поддержала меня какая-то девица.

В общем, отстояли мы вместе с ней верзилу, протянули ему руку помощи. Возвращаюсь довольным, а девица эта мне пятьдесят рублей тычет.

— Не придуривайся, — говорит. — Бери! Честно заработал. Без тебя Ваську опять бы за решетку упрятали.

— Вы за кого меня принимаете? — заволновался я. Кинулся за милиционером, но девицы и след простыл. А вместе с ней простыл след и моего кошелька, который в кармане лежал… Такая историческая несправедливость произошла. И разве только в этот раз?

В парикмахерской бреюсь у мастера Саши. Если бы вы видели его глаза. Ах, эти черные глаза меня пленили! Нежные, бархатные, просящие. Другие недооценивают, недопонимают его взгляда. А я ведь человек отзывчивый, все понимаю.

— Не извольте затрудняться, — говорит Саша, встряхивая салфетку.

И я не затрудняю себя внесением денег в кассу, а тихонько кладу их (плюс чаевые) в Сашин карман. Надо же помогать человеку. Тем более, что и он по своему добросердечию уступил мне ковер. Пришел я домой и жене его показываю.

— Вот учись, что значит поощрять Сашу. Он теперь за меня в огонь и в воду. Даже свой личный ковер за полторы тысячи уступил.

— Вот этот — за полторы? — всплеснула руками жена.