Еще последняя волна звука не успела замереть, как дверь открылась и на пороге показался лакей, молча ожидая приказаний.

— Я была права! — прошептала Жанна, — самой королеве не служат лучше. Это письмо монсеньеру кардиналу де Рогану, — сказала она, протягивая руку.

Лакей подошел, взял письмо и вышел, не проронив ни слова, с тем безмолвным повиновением, какое подобает слуге в хорошем доме.

Графиня погрузилась в глубокую задумчивость, которая не явилась только что, а была продолжением ее размышлений во время пути.

Не прошло и пяти минут, как в дверь легко постучали.

— Войдите, — сказала госпожа де Ламотт.

На пороге появился тот же лакей.

— Ну что? — спросила г-жа де Ламотт с легким нетерпеливым жестом, видя, что ее приказание не исполнено.

— В ту минуту как я выходил из дому, чтобы исполнить приказание госпожи графини, — сказал лакей, — монсеньер подъехал к воротам. Я сказал, что шел к нему. Он взял письмо графини, прочел его и вышел из кареты, сказав: "Хорошо; доложите обо мне!"

— А затем?

— Монсеньер здесь, он ожидает, когда госпоже угодно будет принять его.

Легкая улыбка мелькнула на губах графини. Она помедлила с ответом.

— Попросите войти, — сказала она через несколько секунд с явным удовлетворением.

Для чего ей были нужны эти несколько секунд? Для того, чтобы заставить князя Церкви ждать в передней, или для того, чтобы обдумать до конца свой план?

Принц показался на пороге.

Итак, вернувшись к себе, послав за кардиналом, почувствовав такую сильную радость при известии, что кардинал приехал к ней, Жанна действовала по заранее обдуманному плану?

Да, ибо прихоть королевы, подобная одному из тех блуждающих огоньков, которые озаряют целую долину во время мрачных событий, эта прихоть королевы и прежде всего женщины, обнажила перед взорами интриганки-графини все тайные изгибы души Марии Антуанетты — души, слишком гордой к тому же, чтобы принимать большие предосторожности из опасения быть разгаданной.

Из Версаля в Париж путь долгий, и когда его совершаешь в обществе демона алчности, то у него хватит времени на то, чтобы нашептать вам на ухо самые смелые расчеты.

Жанну совершенно опьянила эта цифра в полтора миллиона ливров, расцветшая в бриллиантах, покоившихся на белом атласе футляра господ Бёмера и Боссанжа.

Полтора миллиона ливров! Разве это не княжеское богатство, особенно для бедной нищенки, которая всего месяц тому назад протягивала руку к великим мира сего за подаянием?

Конечно, Жанну де Валуа с улицы Сен-Клод от Жанны де Валуа Сент-Антуанского предместья отделяло большее расстояние, чем Жанну де Валуа Сент-Антуанского предместья от Жанны де Валуа, обладательницы ожерелья.

Следовательно, она прошла уже больше половины пути, ведущего к богатству.

И это богатство, которого так страстно желала Жанна, было не иллюзией наподобие слова в контракте или владения землей: это вещи, конечно, первостепенные, но чтобы ощутить их, требуется дополнительное усилие умственных способностей или зрения.

Нет, это ожерелье было совсем не то, что контракт или земля: это ожерелье было зримым богатством. Поэтому-то оно неотступно стояло перед ней, сверкая огнями и чаруя ее. Если королева желала его, то Жанне де Валуа позволительно было помечтать о нем; если королева смогла отказаться от него, то г-жа де Ламотт могла ограничить свое честолюбие им одним.

Поэтому тысяча бессвязных мыслей, тех причудливых призраков с туманными контурами, которые, по словам Аристофана, уподобляются людям в минуты страстей, тысяча желаний, тысяча нестерпимых мук, рожденных стремлением владеть, терзали Жанну во время этой дороги из Версаля в Париж подобно волкам, лисицам и крылатым змеям.

Кардинал, который должен был привести эти мечты в исполнение, прервал их, ответив своим неожиданным появлением на желание г-жи де Ламотт видеть его.

У него также были свои мечты и свое честолюбие, которое он таил под маской предупредительности, под видом любви.

— А, милая Жанна, — сказал он, — вот и вы. Вы, право, стали мне так необходимы, что для меня весь день был омрачен мыслью, что вы далеко от меня. Вернулись ли вы, по крайней мере, совершенно здоровой из Версаля?

— Как видите, монсеньер.

— И довольной?

— В восторге.

— Значит, королева приняла вас?

— Как только я приехала, меня провели к ней.

— Вам повезло. Бьюсь об заклад, судя по вашему торжествующему виду, что королева говорила с вами.

— Я провела около трех часов в кабинете ее величества.

Кардинал вздрогнул и едва удержался, чтобы не повторить вслед за Жанной с таким пафосом, как она: "Около трех часов!"

— Вы положительно волшебница, — сказал он, — и никто не может устоять против вас.

— О, вы преувеличиваете, принц.

— Нет, нисколько. Так вы говорите, что провели три часа с королевой?

Жанна утвердительно кивнула головой.

— Три часа! — с улыбкой повторил кардинал. — Сколько всего может сказать за три часа умная женщина, как вы!

— О, ручаюсь вам, монсеньер, что не потеряла времени даром.

— Держу пари, — отважился спросить кардинал, — что за эти три часа вы ни одной минуты не думали обо мне?

— Неблагодарный!

— Неужели! — воскликнул кардинал.

— Я не только думала о вас, но сделала еще больше.

— Что же именно?

— Я говорила о вас.

— Говорили обо мне? Кому же? — спросил прелат с бьющимся сердцем. В голосе его, несмотря на все его самообладание, послышалось волнение.

— Кому же, как не королеве!

И, произнося столь драгоценные для кардинала слова, Жанна было настолько умна, что не смотрела на него, точно ее мало заботил эффект, который должны были они вызвать.

Господин де Роган весь затрепетал.

— А! — сказал он. — Ну же, дорогая графиня, расскажите мне об этом. Право, я интересуюсь всем, что происходит с вами, и не хочу, чтобы вы опускали даже малейшую подробность.

Жанна улыбнулась: она так же хорошо знала, что интересует кардинала, как и он сам.

Но так как она заранее приготовила в уме подробнейший рассказ и сама приступила бы к нему, если даже кардинал не просил бы ее об этом, то начала не торопясь, растягивая каждое слово; она рассказала все о свидании и разговоре, доказывая каждым своим словом, что по одной из тех счастливых случайностей, которые создают придворную карьеру, она попала в Версаль при таких исключительных обстоятельствах, когда посторонняя особа обращается за один день в почти необходимую приятельницу. Действительно, в один день Жанна де Ламотт оказалась посвященной во все горести королевы, во все бессилие королевского сана.

Господин де Роган, казалось, запоминал во всем рассказе только то, что королева говорила по адресу Жанны.

А Жанна исключительно упирала на то, что королева сказала по адресу г-на де Рогана.

Рассказ только что был окончен, когда вошел все тот же лакей и доложил, что ужин подан.

Жанна взглядом пригласила кардинала; тот знаком принял приглашение.

Он предложил руку хозяйке дома, весьма быстро освоившейся со своим положением, и провел Жанну в столовую.

Когда ужин был завершен, когда прелат медленными глотками отведал надежду и любовь из двадцать раз возобновляемых и двадцать раз прерываемых рассказов обольстительницы, он понял, что ему придется поневоле считаться с этой женщиной, державшей теперь в своих руках сердца сильных мира сего.

Он с изумлением, похожим на испуг, заметил, что, вместо того чтобы держаться с самомнением особы, в ком нуждаются и перед кем заискивают, Жанна сама шла навстречу желаниям своего собеседника с обходительностью, весьма отличной от облика гордой львицы, в котором она явилась на последнем ужине на том же месте и в том же доме.

На этот раз Жанна играла роль хозяйки как женщина, не только вполне владеющая собой, но и имеющая власть над другими. Никакого замешательства во взгляде, никакой сдержанности в голосе. Разве не вращалась она целый день в обществе цвета французской знати, которая могла преподать ей высшую школу аристократизма; разве королева, не имевшая себе равных, не звала ее "милая графиня"?