— Пусть она будет кем ей угодно, кузина, но я не хочу, чтобы ее нога была здесь. Я предпочитаю лучше отказаться от той безграничной радости, которую мне доставило бы полное оправдание королевы, — да, я предпочитаю отказаться от этой радости, чем видеть перед собой подобную особу.

— А между тем вы увидите ее! — воскликнула бледная от гнева и прекрасная в своем благородном негодовании королева, неожиданно появившаяся на пороге кабинета перед взором пораженного графа Прованского; он неуклюже поклонился, очутившись за створкой распахнувшейся в его сторону двери.

— Да, государь, — продолжала королева, — дело не в том, желаете вы или боитесь видеть эту особу; она свидетель, у которого ум моих обвинителей… — она взглянула на своего деверя, — … и прямота моих судей… — при этом она обернулась в сторону короля и г-на де Крона, — … наконец, ее собственная совесть, как бы ни была она извращена, должны извлечь истину. Я, обвиняемая, требую, чтобы выслушали эту женщину, и ее выслушают.

— Мадам, — с живостью сказал король, — вы понимаете, что мы не пошлем за госпожой де Ламотт, чтобы оказать ей честь дать свое показание за или против вас. Я не могу положить вашу честь на одни весы с правдивостью этой женщины.

— За госпожой де Ламотт не надо посылать, ваше величество, ибо она здесь.

— Здесь! — воскликнул король, резко оборачиваясь, точно наступил на змею. — Здесь!

— Государь, я, как вам известно, посетила эту несчастную женщину, носительницу славного имени. Это было в тот самый день, о котором так много рассказывают…

И она через плечо пристально взглянула на графа Прованского, который желал бы в ту минуту очутиться на сто футов под землей, но широкое и улыбающееся лицо его силилось выразить полное согласие со словами королевы.

— И что же? — спросил Людовик XVI.

— И в тот день я забыла у госпожи де Ламотт бонбоньерку с портретом. Она мне ее привезла сегодня; поэтому она приехала, и…

— Нет, нет… Я и без того убежден, — сказал король, — я готов удовлетвориться этим.

— Но я не удовлетворена, — подхватила королева, — я сейчас введу ее. К тому же откуда это отвращение? Что она сделала? Кто она такая? Если я не знаю этого, сообщите мне. Ну, господин де Крон, вы знаете все и вся, скажите…

— Я не знаю ничего, что говорило бы не в пользу этой дамы, — сказал начальник полиции.

— Правда?

— Совершенная правда. Она бедна, вот и все; еще, пожалуй, немножко честолюбива.

— Честолюбие — голос крови. Если вы ничего не имеете сказать против нее, кроме этого, то король может позволить ей дать свое показание.

— Не знаю, — отвечал Людовик XVI, — но я вообще подвержен предчувствиям, голосу инстинкта; я чувствую, что эта женщина принесет в мою жизнь несчастье, какую-то неприятность… Этого вполне достаточно.

— О государь, это суеверие! Позови ее, — сказала королева принцессе де Ламбаль.

Пять минут спустя Жанна — воплощение скромности и застенчивости в сочетании с изяществом манер и туалета — медленно вошла в кабинет короля.

Людовик XVI, антипатию которого к Жанне невозможно было сломить, повернулся к двери спиной. Поставив локти на письменный стол и опустив голову на руки, он казался посторонним зрителем между остальными присутствующими.

Граф Прованский впился в Жанну таким тягостным инквизиторским взглядом, что, будь скромность Жанны настоящей, эта женщина была бы парализована и ни одно слово не слетело бы с ее уст…

Но чтобы смутить Жанну, надо было нечто большее. Ни король, ни император со своими скипетрами, ни папа со своей тиарой, ни небесные силы, ни силы ада не могли бы взволновать эту железную натуру чувством страха или благоговения.

— Сударыня, — сказала ей королева, подводя ее к столу сзади короля, — потрудитесь, прошу вас, рассказать, что вы делали в день моего посещения господина Месмера; потрудитесь рассказать все подробно.

Жанна молчала.

— Не надо ни недомолвок, ни осторожных подходов. Одну только правду, точно и ясно, как вам подсказывает ваша память.

И королева села в кресло, чтобы не смущать свидетельницу взглядом.

Какая роль для Жанны! Для Жанны, которая, со свойственной ей проницательностью, угадала, что ее повелительница нуждается в ней; для Жанны, которая чувствовала, что Марию Антуанетту подозревают несправедливо и что можно опровергнуть обвинение, не уклоняясь от истины!

Всякая другая, сознавая это, непременно уступила бы приятной возможности засвидетельствовать невиновность королевы, приведя доказательств больше, чем даже нужно. Но Жанна, будучи натурой проницательной, тонкой и сильной, ограничилась голым изложением факта.

— Ваше величество, — начала она, — я отправилась к господину Месмеру из любопытства, как и все в Париже. Зрелище мне показалось несколько грубым. Я собиралась уже уходить, когда вдруг на пороге входной двери увидела ее величество, с которой имела честь встречаться два дня тому назад, не зная, кто она, но щедрость и великодушие ее величества открыли мне ее сан. Когда я увидела августейшие черты ее лица, которые никогда не изгладятся из моей памяти, мне показалось, что присутствие ее величества королевы было, быть может, не совсем удобно в таком месте, где выставлялось напоказ зрелище разных страданий и смехотворных исцелений. Я смиренно прошу прощения у ее величества за то, что осмелилась так свободно обсуждать ее способ действий, но мной руководило первое впечатление, женский инстинкт; я на коленях умоляю простить меня, если я нарушила этим почтение, которое должен возбуждать во мне всякий шаг ее величества.

Тут она остановилась, прикинувшись взволнованной, опустив голову и с неслыханным искусством изобразив удушье, предшествующее слезам.

Господин де Крон попался на эту удочку, а г-жа де Ламбаль почувствовала сердечное влечение к этой женщине, показавшейся одновременно такой деликатной, застенчивой, умной и доброй.

Граф Прованский был совершенно сбит с толку.

Королева поблагодарила Жанну взглядом, которого та просила или, скорее, исподтишка подстерегала.

— Ну, — сказала королева, — вы слышали, ваше величество?

Король не шелохнулся.

— Мне не нужно было свидетельства этой дамы, — сказал он.

— Мне велели говорить, — робко заметила Жанна, — и я обязана была повиноваться.

— Довольно! — резко сказал Людовик XVI. — Когда королева говорит что-нибудь, она не нуждается в свидетелях, чтобы проверить ее слова. Когда у королевы есть мое одобрение, ей ни от кого ничего не нужно, а мое одобрение у нее есть.

И, оканчивая эту фразу, которая совершенно уничтожила графа Прованского, он встал.

Королева не преминула присоединить к его словам презрительную улыбку. Король повернулся спиной к брату и подошел поцеловать руку у Марии Антуанетты и принцессы де Ламбаль.

Последнюю он отпустил, попросив у нее извинения за то, что напрасно побеспокоил ее.

Он не удостоил Жанну ни словом, ни взглядом, но так как ему неминуемо нужно было пройти перед ней, чтобы вернуться к своему креслу, и так как он боялся оскорбить королеву, выказав невежливое отношение к особе, которую она принимала, то он принудил себя слегка кивнуть Жанне, на что она отвечала неторопливым и глубоким реверансом, позволявшим оценить ее грациозность.

Госпожа де Ламбаль вышла из кабинета первой, за ней шла Жанна, которую королева пропустила перед собой, и, наконец, сама королева, обменявшаяся с королем почти нежным взглядом.

Через секунду в коридоре послышались голоса трех женщин, на ходу о чем-то тихо переговаривающихся между собой.

— Брат мой, — обратился тогда Людовик XVI к графу.

Прованскому, — я вас больше не задерживаю. Мне нужно закончить дела за истекшую неделю с господином начальником полиции. Благодарю вас за внимание, с которым вы отнеслись к доказательству полного, всецелого и неопровержимого оправдания вашей сестры. Нетрудно видеть, что вы ему радуетесь, так же как и я, а этим сказано немало. Ну, теперь приступим к делу, господин де Крон. Садитесь сюда, прошу вас.