— Почему?

— Спросив меня, почему Жильбер покинул Трианон, вы совсем не хотели получить подтверждение чему-то. Нет, вы хотели услышать нечто, о чем вы не знаете, но узнать очень хотите.

— Правда.

Но вдруг Олива вздрогнула еще сильнее, чем прежде, и судорожно схватила руки господина в голубом домино.

— Боже мой, Боже мой! — воскликнула она.

— Что с вами?

Николь решилась, по-видимому, отогнать от себя мысль, так взволновавшую ее.

— Ничего.

— Нет, вы хотели у меня что-то спросить.

— Да, скажите мне совершенно откровенно, что стало с Жильбером?

— Разве вы не слышали, что он умер?

— Да, но…

— Ну да. Он умер.

— Умер? — с сомнением переспросила Николь и тотчас же продолжала, вздрогнув так же сильно, как минутой раньше. — Ради Бога, сударь, окажите мне одну услугу…

— Две, десять, сколько вам угодно, дорогая Николь.

— Я вас видела у себя два часа тому назад… Не правда ли, это были вы?

— Конечно.

— Два часа тому назад вы не старались прятать от меня свое лицо…

— Нисколько; я, напротив, старался, чтобы вы хорошенько разглядели меня.

— О, глупая я, глупая, ведь я не смотрела на вас! Глупая, безумная женщина! Настоящая женщина, как говорил Жильбер.

— Однако оставьте в покое ваши чудесные волосы. Пожалейте себя.

— Нет. Я хочу себя наказать за то, что смотрела на вас и не видела.

— Я вас не понимаю.

— Знаете ли, о чем я вас попрошу?

— Попросите.

— Снимите маску.

— Здесь? Это невозможно.

— О! Вы боитесь вовсе не того, что вас увидят другие. Там, за колонной, в тени галереи, вас не увидит никто, кроме меня.

— В таком случае что же удерживает меня?

— Вы боитесь, что я вас узнаю.

— Меня?

— И того, что я крикну: "Это вы, это Жильбер!"

— Вы и вправду сказали о себе: "Безумная, безумная женщина!"

— Снимите маску.

— Ну, так и быть, но при одном условии.

— Согласна на него заранее.

— Я хочу, чтобы и вы сняли свою маску…

— Я сниму ее. А если не сниму, то вы сорвете ее с меня.

Незнакомец не заставил дольше упрашивать себя: он прошел в темный уголок, указанный ему молодой женщиной, и там, сняв маску, остановился против Олива, которая с минуту не сводила с его лица глаз.

— Увы, нет, — сказала она, топнув ногой и стискивая руки так крепко, что ногти вонзились в ладони. — Увы, вы не Жильбер.

— А кто же я?

— Что мне за дело, раз вы не он!

— А если бы это был Жильбер? — спросил незнакомец, снова надевая маску.

— Если бы это был Жильбер!.. — страстно воскликнула молодая женщина.

— Да.

— Если бы он мне сказал: "Николь, вспомните о Таверне-Мезон-Руж". О, тогда!..

— И тогда?

— Для меня больше бы не существовало бы Босира.

— Я вам ведь сказал, милое дитя, что Жильбер умер.

— Ну что же? Может быть, это и к лучшему, — сказала со вздохом Олива.

— Да, Жильбер вас не полюбил бы, несмотря на всю вашу красоту.

— Вы хотите сказать, что Жильбер презирал меня?

— Нет, он скорее боялся вас.

— Возможно. Во мне была частица его души, а он себя знал так хорошо, что боялся меня.

— Значит, как вы сами это сказали, лучше, что он умер.

— К чему повторять мои слова? В ваших устах они меня оскорбляют. Почему же лучше, что он умер, скажите?

— Потому что теперь, дорогая Олива, — вы видите, я оставляю в покое Николь, — потому что теперь, дорогая Олива, перед вами будущее: счастливое, богатое, блестящее!

— Вы думаете?

— Да, если вы твердо решитесь на все, чтобы достичь того, что я обещаю вам.

— О, будьте покойны.

— Но не надо больше вздыхать, как вы вздохнули только что.

— Хорошо. Я взгрустнула о Жильбере, а так как на свете нет двух Жильберов и мой Жильбер умер, то я не буду больше грустить.

— Жильбер был молод, у него были все достоинства и недостатки молодости. А теперь…

— А теперь Жильбер так же молод, как и десять лет тому назад.

— Конечно, если он умер.

— Вы видите, он умер; такие, как он, не стареют, а умирают.

— О юность! — воскликнул незнакомец. — О мужество, о красота! Вечные семена любви, героизма и преданности! Тот, кто теряет вас, теряет поистине саму жизнь! Юность — это рай, небо, это все! То, что Бог дает нам потом, все это лишь жалкое вознаграждение за прошедшую юность! Чем щедрее он посылает свои дары людям, когда их молодость прошла, тем больше считает себя обязанным возместить им эту потерю. Но ничто — великий Боже! — не может заменить те сокровища, которые молодость расточала человеку.

— Жильбер думал то же самое, что вы так хорошо выразили словами, — сказала Олива. — Но довольно об этом.

— Да, поговорим о вас.

— Будем говорить о чем вам угодно.

— Почему вы убежали с Босиром?

— Потому, что я хотела уйти из Трианона, и мне нужно было бежать с кем-нибудь. Я не могла долее оставаться в роли женщины, отвергнутой Жильбером, женщиной на крайний случай.

— Десять лет хранить верность только из-за гордости, — сказало голубое домино. — Как вы дорого заплатили за это суетное чувство!

Олива рассмеялась.

— Я знаю, над чем вы смеетесь, — сказал незнакомец серьезным тоном. — Вы смеетесь над тем, что человек, который имеет претензию все знать, обвиняет вас в том, что вы десять лет хранили верность, тогда как вы не подозревали за собою такого смешного качества. Боже мой, если говорить про верность физическую, бедная вы моя, то я знаю, что ее не было. Да, я знаю, что вы были в Португалии с Босиром, пробыли там два года и оттуда отправились в Индию, но уже без Босира, с капитаном фрегата, который прятал вас в своей каюте и потом забыл на суше в Чандернагоре, собираясь отплыть обратно в Европу. Я знаю, что вы имели два миллиона рупий на расходы в доме одного наваба, который держал вас за тремя решетками. Я знаю, что вы бежали от него, перелезши через эти решетки, для чего воспользовались как лестницей плечами одного невольника. Я знаю также, что вы вернулись во Францию, в Брест, богатой, так как унесли с собой два прекрасных жемчужных браслета, два бриллианта и три крупных рубина; что в гавани ваш злой гений, как только вы высадились на берег, сейчас же столкнул вас с Босиром, который чуть не лишился чувств, увидев вас, загорелую и исхудавшую, какой вы вернулись во Францию, бедная изгнанница!

— О! — воскликнула Николь, — но кто же вы, Боже мой? Откуда вы знаете все это?

— Я знаю, наконец, что Босир увез вас, уверив вас в своей любви, потом продал ваши драгоценности и довел вас до нищеты. Я знаю, что вы его любите или утверждаете это, по крайней мере, и так как любовь есть источник всех благ, то вы должны быть самой счастливой женщиной на свете!

Олива склонила голову, прижала руку ко лбу, и по ее пальцам скользнули две слезы, две жемчужины, быть может более ценные, чем жемчужины на ее браслетах, но которые, увы, никто бы не согласился купить у Босира.

— И эту женщину, столь гордую и счастливую, — сказала она, — вы купили сегодня вечером за пятьдесят луидоров.

— Я знаю, что это слишком ничтожная сумма, сударыня, — сказал незнакомец с такой изысканной вежливостью, с которой говорит порядочный человек даже с очень низко павшей куртизанкой.

— Напротив, она слишком велика для меня, сударь; и меня очень удивило, клянусь вам, что такую женщину, как я, могут еще оценить в пятьдесят луидоров.

— Вы стоите гораздо больше, и я докажу вам это. О, не отвечайте мне ничего, так как вы не понимаете меня… И к тому же… — добавил незнакомец, склоняясь к ней.

— К тому же?

— Я в эту минуту нуждаюсь в полном вашем внимании.

— В таком случае мне надо молчать.

— Нет, напротив, разговаривайте со мной.

— О чем?

— О чем хотите, Боже мой! Говорите какие-нибудь пустяки, это безразлично, лишь бы мы казались занятыми разговором.

— Хорошо; но вы очень странный человек.

— Дайте мне вашу руку, и пройдемся.