Ему напоминали, что затронута его честь, что речь идет о краже, что без решения парламента невиновность его не будет доказана.

Однако, чтобы доказать эту невиновность, надо было доказать связь между кардиналом и королевой, а следовательно, ее преступление.

Жанна на все эти соображения ответила, что никогда не станет обвинять ни королеву, ни кардинала; но если на нее будут продолжать сваливать ответственность за пропажу ожерелья, то она сделает то, чего хотела избежать, то есть докажет, что королеве и кардиналу выгодно обвинять ее во лжи.

Когда это требование было передано кардиналу, он выразил свое полное презрение к особе, собиравшейся его выдать. Он добавил, что до известной степени понимает поведение Жанны, но совершенно не может постичь поведение королевы.

Эти слова, сообщенные Марии Антуанетте с соответствующими комментариями, вызвали в ней сильнейшее раздражение и негодование. Она пожелала, чтобы все таинственное в этом процессе было подвергнуто специальному расследованию. Тогда-то стало ясно, сколь пагубны были ночные свидания, вовсю расписываемые клеветниками и распространителями слухов.

Вот когда над головой несчастной королевы нависла угроза. Жанна в присутствии приближенных королевы утверждала, что не понимает, о чем идет речь, а перед приверженцами кардинала была не так сдержанна и твердила одно:

— Пусть меня оставят в покое, или я заговорю.

Эти недомолвки, эта скромность делали ее какой-то героиней и так запутывали дело, что самые неустрашимые и опытные в разборе судебных документов лица трепетали, перелистывая дело, и ни один следователь не отваживался вести допрос графини.

Оказался ли кардинал более слабым, более откровенным? Открыл ли он одному из друзей то, что он называл своей любовной тайной? Это неизвестно, но маловероятно, так как принц был человеком необыкновенно благородным и преданным. Однако, хотя он хранил рыцарское молчание, слух о его разговоре с королевой распространился. Все, что говорил граф Прованский; все, что знали или видели Шарни и Филипп; все эти скрытые деяния, неуловимые ни для кого, кроме поклонника вроде брата короля или соперников в любви вроде Филиппа и Шарни, — вся таинственность этой чистой и оклеветанной любви рассеялась как легкий аромат и, смешавшись с атмосферой пошлости, потеряла свое первоначальное благоухание.

Нетрудно представить себе, что королева нашла горячих защитников, а г-н де Роган — усердных приверженцев.

Уже не задавали вопрос: "Украла ли королева бриллиантовое ожерелье?"

Такой вопрос сам по себе достаточно позорен; но этого уже было недостаточно. Теперь спрашивали:

"Не была ли королева вынуждена позволить украсть ожерелье кому-то, кто проник в тайну ее преступной любви?"

Вот как удалось г-же де Ламотт обойти возникшее затруднение. Вот каким образом королеве пришлось вступить на путь, имевший один исход — бесчестие. Но она не пала духом и решила бороться; король ее поддержал.

Министры также всеми силами поддерживали ее. Королева понимала, что г-н де Роган — порядочный человек, неспособный намеренно погубить женщину. Она вспомнила, с какой уверенностью он клялся, что был допущен на свидания в Версаль.

Она пришла к выводу, что кардинал не был ее личным врагом и для него, как и для нее, все дело сводилось к защите чести.

Отныне следователи все свое рвение обратили на то, чтобы выяснить роль графини в этом деле, а также на деятельные розыски пропавшего ожерелья.

Королева, соглашаясь на судебное следствие по обвинению в супружеской неверности, обрушила на Жанну грозное обвинение — кража, совершенная мошенническим образом.

Все говорило против графини: ее прошлое, ее прежняя нищета, ее странное возвышение; знать не принимала в свой круг эту выскочку, народ не желал ее считать своей, так как он инстинктивно ненавидит искателей приключений и не прощает им даже их удачи.

Жанна спохватилась, что избрала ложный путь: королева, не уклоняясь от обвинения и не отступая перед страхом огласки, тем самым побуждала кардинала последовать ее примеру, и эти две честные натуры в конце концов объединятся и откроют истину. Если же они и падут, то падение их будет так ужасно, что раздавит и уничтожит несчастную маленькую Валуа, принцессу, укравшую миллион, которого у нее даже не было в данное время под рукой, чтобы подкупить судей.

Вот каково было положение вещей, когда произошло одно событие, изменившее весь характер дела.

Господин де Босир и мадемуазель Олива жили счастливо и богато в укромном загородном доме; но однажды г-н де Босир, оставив свою подругу дома и отправившись поохотиться, попал нечаянно в общество двух агентов, которых г-н де Крон разослал по всей Франции, чтобы добиться наконец развязки всей этой интриги.

Влюбленная пара ничего не знала о том, что происходило в Париже; они думали только друг о друге. Олива толстела, как ласка в амбаре, а г-н де Босир, став счастливым, утратил беспокойное любопытство, отличающее вороватых птиц и хищных людей, — свойство, данное природой тем и другим для самосохранения.

Босир, как было сказано, в тот день пошел на охоту за зайцем. Он набрел на выводок куропаток, что заставило его перейти через дорогу. И вот таким образом, разыскивая не то, что ему следовало искать, он нашел то, чего не искал.

Агенты также искали Олива, а нашли Босира. Таковы обычные неожиданности охоты.

Один из этих сыщиков был умный человек. Узнав Босира, он вместо того чтобы грубо арестовать его, что ничего не принесло бы им, составил со своим товарищем следующий план:

— Босир охотится; значит, он пользуется свободой и имеет средства; у него в кармане найдется, быть может, пять или шесть луидоров, но очень возможно, что дома у него есть их двести или триста. Дадим ему вернуться домой; проникнем туда вместе с ним и потребуем выкуп. Если мы представим Босира в Париж, это принесет нам не более ста ливров — обычной платы за поимку преступника, и то еще нас, пожалуй, станут бранить за то, что мы переполняем тюрьмы такими нестоящими личностями. Сделаем же из Босира доходную статью для нас самих.

Они стали охотиться на куропатку, как г-н Босир, и на зайца, как г-н Босир, то науськивая собак на зайца, то вспугивая в люцерне куропатку и ни на шаг на отходя от своей жертвы.

Босир, видя, что в его охоту вмешиваются посторонние, сначала весьма удивился, потом весьма разгневался. Он был очень ревнив в отношении своей дичи, как всякий порядочный мелкопоместный дворянин, и, кроме того, очень недоверчиво относился к новым знакомствам. Вместо того чтобы самому допросить своих случайных приспешников, он подошел прямо к замеченному им на лугу сторожу и поручил ему спросить у этих господ, почему они охотятся на этой земле.

Сторож ответил, что эти господа, на его взгляд, нездешние, и добавил, что с удовольствием прекратит их охоту. Он так и сделал. Но неизвестные ответили, что они здесь вместе со своим другом, вот этим самым господином.

При этом они указали на Босира. Сторож привел их к нему, несмотря на недовольство помещика-охотника этой очной ставкой.

— Господин де Ленвиль, — сказал он, — эти господа уверяют, что охотятся с вами.

— Со мной! — вскричал разгневанно Босир. — Ах, вот как!

— А, — тихо сказал ему один из агентов, — вас, значит, зовут и господином де Ленвилем, любезный мой Босир?

Босир вздрогнул; он так хорошо скрывал свое имя в этой местности!

Он испуганно взглянул на агента, потом на его товарища. Их черты ему показались смутно знакомыми, и, не желая осложнять положения, он отпустил сторожа, согласившись признать охотников за своих товарищей.

— Значит, вы их знаете? — спросил сторож.

— Да, теперь мы узнаем друг друга, — ответил один из агентов.

И Босир остался в обществе двух охотников, испытывая затруднение: он не знал, как говорить с ними, не выдавая себя.

— Пригласите нас к себе завтракать, Босир, — сказал более ловкий из агентов.

— К себе!.. Но… — воскликнул Босир.